воспоминания немецкого солдата гельмута пабста

о восточном фронте.

Наступление на Смоленск

Трудно поверить в то, что это произошло всего два дня назад. На этот раз я был в первом атакующем эшелоне. Подразделения бесшумно подтягивались к своим позициям, переговаривались шепотом. Скрипели колеса штурмовых орудий. За две ночи до этого мы произвели рекогносцировку местности; теперь поджидали пехоту. Пехотинцы подошли темными, призрачными колоннами и двигались вперед через поля капусты и зерновых злаков. Мы шли вместе с ними, чтобы действовать в качестве артиллерийского подразделения связи 2-го батальона. На картофельном поле поступила команда «Окопаться!». Батарея номер 10 должна была открыть огонь в 03.05.

3.05. Первый залп! В тот же момент все вокруг ожило. Огонь по всему фронту — пехотные орудия, минометы. Сторожевые вышки русских исчезли в огневых вспышках. Снаряды обрушились на батареи противника, местоположение которых было установлено задолго до атаки. Гуськом и развернутым строем пехота ринулась вперед. Болото, канавы; ботинки, полные воды и грязи. Над нашими головами от позиции к позиции велся заградительный огонь. Огнеметы выдвинулись против опорных пунктов. Пулеметный огонь и пронзительный свист пуль. Мой молодой радист с сорока фунтами груза за спиной в первые полчаса чувствовал себя несколько ослабленным. Затем у казарм в Конопках нам было оказано первое серьезное сопротивление. Передовые цепи застряли. «Штурмовые орудия, вперед!»

Мы были с командиром батальона на маленькой высотке, в пятистах метрах от казарм. Нашим первым раненым стал один из посыльных. Только мы установили радиосвязь, как вдруг нас обстреляли из ближних казарм. Снайпер. Мы впервые взялись за винтовки. Хоть мы и были связистами, но, должно быть, стреляли лучше — стрельба снайпера прекратилась. Наша первая добыча.

Наступление продолжалось. Мы продвигались быстро, иногда прижимаясь к земле, но неотступно. Траншеи, вода, песок, солнце. Все время меняем позицию. Жажда. Нет времени поесть. К десяти часам мы уже стали бывалыми солдатами, повидавшими немало: брошенные позиции, перевернутые бронеавтомобили, первых пленных, первых убитых русских.

Ночью три часа мы сидели в окопе. С флангов нам угрожали танки. И снова нашему продвижению предшествовал заградительный огонь. По обе стороны от нас — атакующие батальоны. Совсем близко возникали яркие вспышки. Мы оказались прямо на линии огня.

Первая сожженная деревня, от которой остались одни только трубы. Там и сям — сараи и обычные колодцы. Впервые мы оказались под артиллерийским огнем. Снаряды издают необычный поющий звук: приходится быстро окапываться и зарываться в землю. Постоянно меняем позицию.

Мы опускаем нашу аппаратуру на землю. Прием, в отличие от вчерашнего, был хороший. Но едва успели принять донесение, как батальон двинулся дальше. Мы бросились догонять его.

Около трех часов прошли через линию траншей, марш между болот. Вдруг — остановка. Кто-то скомандовал: «Противотанковые орудия вперед!» Пушки пронеслись мимо. Затем на пути — песчаное пространство, покрытое зарослями ракитника. Оно протянулось примерно на два километра до главной дороги и реки, у крепости Осовец.

На завтрак у нас был кусок хлеба. На обед — один сухарь на четверых. Жажда, жара и этот проклятый песок! Мы устало протрусили вдоль, поочередно неся груз. В ботинках хлюпала вода, в них забились грязь и песок, лицо покрывала двухдневная щетина. Наконец — штаб-квартира батальона, на краю равнины. Вверху у реки — наш аванпост. Русские точно знают, где мы.

Быстро окапываемся. Видит Бог, не слишком-то быстро. Мы уже точно знаем, когда приближается снаряд, и я не могу удержаться от смеха, когда мы с головой зарываемся в наши норы, припадая к земле, как мусульмане во время намаза. Но наконец — хорошего понемножку — пехота оттягивается назад. Мы свертываем аппаратуру и во время паузы в артобстреле делаем рывок. Справа и слева от нас бегут другие, и все мы одновременно плюхаемся в грязь. Я не могу удержаться от смеха.

Добравшись до относительно безопасного места, сосредоточились в окопе и стали ждать темноты. Разделили между собой последние сигареты. Комары совершенно обезумели. Стало поступать больше сигналов. Я чуть с ума не сошел, расшифровывая их, потому что мой фонарь привлекал еще больше комаров. И снова появилась пехота, возвращающаяся с огневого рубежа. Мы не совсем понимали, что происходит.

Мы знали, что где-то должна быть высота, глубокий окоп. Там нас ждали суп и кофе — столько, сколько мы хотели. Пройдя в сумерках еще два километра, мы завершили рейд у одной из наших батарей. Вскоре уже лежали рядом друг с другом, натянув куртки на уши. Русские снаряды пожелали нам спокойной ночи. Когда мы снова вылезли около четырех часов, то обнаружили, что находимся в сотне метров от нашей штаб-квартиры.

Час спустя мы двигались маршем на запад, затем на север. Когда опустилась ночь, мы были возле села Августова, церковь которого с ее двумя куполами напомнила мне об отце. Немного поодаль от Августова в направлении Гродно нам вновь объявили состояние боеготовности. Мы должны были быть готовы к половине одиннадцатого. Нас разбудили в половине первого и, в конце концов, мы вышли в пять часов утра. Ситуация все время менялась; фронт приближался очень быстро. Мы шли маршем на Гродно, где нас должны были бросить в бой. Справа и слева подступали болота. Целая танковая бригада русских, предположительно где-то справа, но такого рода вещи никогда не увидишь. (Видишь только комаров — их в избытке — и ощущаешь пыль.)

Наконец вечером проселочными дорогами мы вошли в деревню и по таким же дорогам прошагали через Липск. Повсюду клубы пыли поднимались в воздух и медленно клубились за колоннами вдоль дорог.

Дорога на Кузницу вся засыпана песком, разбита, изрезана колеями, и на ней полно воронок от снарядов. Она спускается вниз, как дно высохшего моря. С трудом форсированным маршем пересекаем склоны, иногда путь вьется змейкой. Наверное, это как в наполеоновскую кампанию. Ночью мы останавливаемся где-нибудь среди песков. Свежо, и идет дождь. Мы, дрожа, заползаем под автомашины. Утром продолжаем движение, грязные и пыльные, со струйками стекающего пота. Кузница. По сторонам узкой дороги, по которой мы шагаем, расположены три кладбища — католическое, православное и еврейское. Первая на нашем пути православная церковь с ее луковичными куполами. Между тем однообразная равнина сменилась прелестным парковым ландшафтом. Сады, раскинувшиеся вокруг домов, скромное притязание на красоту, незатейливые украшения на домах и — фруктовые деревья.

Это местечко частично подверглось разрушениям. Выгорел целый квартал. В одном из домов уцелели кухня и кусок трубы. Мужчина и женщина ползают вокруг нее, и из этого уголка идет дымок. Старик в тулупе с босыми ногами сидит на стуле, счастливо нам улыбаясь. Его красный нос любителя спиртного выделяется на фоне жидкой неухоженной бороды.

Через час мы вышли на приличную твердую дорогу, двигаясь по направлению к Н. С нами шла легкая артиллерия; лошади и орудия, приближавшиеся к вершине подъема, через которую мы перевалили, выглядели как вырезанные из бумаги фигурки. Не жарко. Слегка холмистая равнина, и без пыли. Чудесное утро. Крытые соломой деревянные дома, может быть, и были ветхими, но деревенская церковь белела и блистала на холме наглядным символом своей власти.

Этот марш больше утомляет, чем бой. Полуторачасовой отдых: от часа тридцати минут до трех. Позднее, когда мы шли на марше, луна была у нас за спиной, а мы направлялись к темному, угрожающему небу. Это было как шагать в темную дыру; призрачный ландшафт был блеклым и голым. Мы час проспали как убитые и встали на нетвердых ногах с ужасной тяжестью в желудке. Нежное утро. Бледные, красивые цвета. Просыпаешься медленно, а на каждом привале спишь. В любое время при продвижении вперед можно видеть солдат, спящих у обочин, там, где они опустились на землю. Иногда они скрючиваются, как мертвые, или же, как пара мотоциклистов, которых я видел этим утром, счастливы тем, что сами по себе, спина к спине, отдыхают в длинных шинелях и стальных касках, расставив ноги и засунув руки в карманы.

Мысль о том, что нужно вставать, с трудом проникает сквозь дурман сна. Пробуждение заняло у меня много времени. Когда я будил своего соседа, он продолжал лежать в положении откинувшись назад с совершенно безжизненным лицом. Я подошел к другому, выполнявшему обязанности часового, у него были глубокие морщины на лице и лихорадочно блестевшие глаза. Еще один начал писать письмо своей девушке и заснул за этим занятием. Я осторожно вытащил лист; он не смог написать и трех строчек.

Двинулись в 16.30 как раз перед грозой. Мы ужасно потели. Гроза налетела грохочущей пеленой. Это облегчение, но духота не исчезла. Четыре часа мы шагали в неимоверном темпе без остановок. Даже после этого нас обманывали каждый раз, когда мы останавливались отдохнуть; мы двигались дальше почти сразу же. С наступлением ночи нам дали отдохнуть всего три четверти часа.

Ночь. С холма, где мы стояли, нам были видны огни, рассыпавшиеся далеко на горизонте. Сначала я подумал, что это заря. Желтая пыль зависла вокруг как туман, лениво расходясь в стороны или окутывая придорожный кустарник.

Когда на горизонте красным шаром поднялось солнце, у нас возникла проблема с тягловой силой. При слабом свете фургон нашего пункта воздушного радионаблюдения — гигант на огромных колесах, служивший когда-то полевой фуражной дачей французов, — сошел с бревенчатого настила дороги. Лошадь запуталась в постромках, а две другие, которых вели по настилу впереди, чтобы проторить дорогу, завязли в болоте и запутались в проводах полевой связи. Чертовщина какая-то. С помощью свежих лошадей и еще одной пары им в помощь мы вызволили застрявший фургон и поспешили за своей частью. Мы нашли своих скорее, чем ожидали, — в нескольких километрах впереди, в лесу у озера. Весь лес был заполнен войсками и штабелями боеприпасов, занявших все свободное место до последнего квадратного метра. Мы разогрели обед и разбили палатку, а когда заползли внутрь, пошел дождь. В маленькую дырку в брезентовом верхе капли дождя просачивались, попадая мне на лицо, но погода была все еще душной, так что это мне даже нравилось. Кроме того, я очень устал.

Утром спустился к озеру. Вода была теплой. У меня было время, чтобы простирать нижнее белье, которое уже приобрело серо-землистый цвет.

Продолжили движение в 14.00. Мы шагали до дрожи в коленях до самого пункта Л. Он был уже совсем близко, а нам ужасно хотелось пить. В деревне одна из наших лошадей потеряла подкову. Разразилась гроза, и я вместе с другими задержался, чтобы найти кузнеца в одной из следовавших сзади батарей. Наш собственный кузнец остался далеко позади, чтобы починить полевую кухню, у которой сломалась задняя ось.

Мы нашли кузнеца. Кое-кто из ребят дал нам хлеба, чаю, сигарет и сигаретной бумаги, и мы поехали в сгущавшиеся сумерки и в новую грозу. Лошади продолжали шарахаться из стороны в сторону, не различая пути. Наконец через час мы вышли к тяжелым силуэтам орудий на краю дороги, отставших от части. Под дождем темные фигуры притулились у машин или лежали под ними странно выглядевшими грудами. Я нашел всех своих спутников лежавшими под деревьями. Они крепко спали, а лошади склонили головы на шею друг дружке. Между пятью и шестью утра мы вышли в назначенный для отдыха район на лугу чуть выше одной из деревень. Подъем был в полдень, в четыре часа — в путь. Четыре часа марша в мокрых ботинках. К вечеру стало прохладно. Дорога поднималась и опускалась при однообразном ландшафте, а издалека доносился шум стрельбы. У дороги виднелись воронки от бомб. К 2.20 мы свернули на участок, поросший травой.

Холодно и сыро при противном пронизывающем ветре. Мы набрали мокрого сена и соорудили палатку. У кого-то нашлась свеча. Теперь, когда мы влезли внутрь, неожиданно стало вполне уютно: четыре человека, удобно устроившихся в укрытии вокруг дружелюбного теплого света. Кто-то сказал: «Мы не забудем этот вечер», и все были согласны.

Сегодня ровно четыре недели. С тех пор, как мы пересекли границу Германии, преодолели 800 километров; после Кульма — 1250. На восемнадцатую ночь точное расстояние от пересечения дорог в Штанкене, где нас собрали для того, чтобы мы двинулись в направлении Граева и Осовца, равнялось 750 километрам.

Я сижу на скамейке у домика паромщика. Мы ждали остальных из нашей части, чтобы начать трудную переправу через Западную Двину, которую наша маленькая группа преодолевала верхом на лошадях в течение более часа. Рассчитанный на груз в восемь тонн, аварийный мост с односторонним движением не мог пропустить весь поток переправляющихся. У подножия крутого берега толпы военнопленных помогают строить второй мост. Босые люди, из числа гражданских, вымученно копошатся над обломками старого моста, перекрывшего маленькую реку. На переправу может быть затрачено немало часов; руки ста пятидесяти пленных, для того чтобы толкать, — в нашем распоряжении.

Город Витебск весь в руинах. Светофоры повисли на трамвайных проводах, как летучие мыши. С ограды все еще улыбается лицо на киноафише. Население, большей частью женщины, деловито бродит между руин в поисках обуглившихся досок для костра или брошенной утвари. Некоторые улицы на окраинах остались неповрежденными, и то и дело как по волшебству встречается уцелевшая маленькая лачуга. Некоторые девушки одеты довольно красиво, хотя иногда на них фуфайки, в руках авоськи, а ходят босыми и с узлом за спиной. Там были крестьяне из сельской местности. У них овчинные тулупы или ватные куртки, а на головах у женщин платки. На окраинах живут рабочие: бездельничающие молодые люди и женщины с наглыми физиономиями. Иногда поражаешься при виде человека с красивой формой головы, а потом уже замечаешь, как бедно он одет.

Приказ продолжить наш марш был отменен в последний момент. Мы остановились и ослабили упряжь. Затем, когда собирались уже задать лошадям четверть нормы овса, пришел новый приказ. Мы должны были выступить немедленно, двигаясь ускоренным маршем! Переправа для нас была очищена. Мы двинулись назад, сначала на юг, в главном направлении на Смоленск. Марш оказался мирным, правда, по жаре и в пыли, но всего только на восемнадцать километров. Но после легкого дня перед этим напряжение и усталость заставили меня забыть о красотах ландшафта. Мы прикомандированы к пехотной дивизии, которая выдвигалась еще дальше на восток; и действительно, мы шагали днем и ночью и продолжаем шагать.

Перед нами расстилались поля тихо колышущейся кукурузы, гектары ароматного клевера, а в деревнях — вереницы потрепанных непогодой крытых соломой хат, белая возвышающаяся церковь, которая использовалась и для других целей, а сегодня в ней вполне могла разместиться полевая пекарня. Можно увидеть выстроившихся в очередь к нашей пекарне за хлебом местных жителей под руководством улыбающегося солдата. Можно увидеть вопросительные взгляды пленных, которые под строгим взглядом конвоя снимают пилотки. Все это можно увидеть, но только в полудремотном состоянии.

В 2.00 я разбудил передовую группу, спустя полчаса — весь отряд. В половине пятого мы тронулись в путь. Сейчас половина шестого вечера 26 июля. Я лежу потный и в пыли на обочине дороги у подножия холма. Отсюда нам предстоит пройти протяженный открытый участок дороги. Вдали слышен гул. После Суража активизировала действия авиация, целые эскадрильи наших пикирующих бомбардировщиков, эскортируемые истребителями, совершали налеты на противника. Вчера три русских бомбардировщика кружились над нашим озером, после того как сбросили в нескольких километрах отсюда свой бомбовый груз. Прежде чем они скрылись из виду, мы видели, как наши истребители со свистом пронеслись за ними, садясь им на хвост, и пулеметы застрочили в жарком полуденном воздухе.

Несколько дней назад нам попадалось все больше и больше беженцев, затем на дорогах стало менее оживленно, и мы миновали лагеря для перемещенных лиц, в которых было от тысячи до тысячи двухсот пленных. Здесь не что иное, как линия фронта. В деревнях огромное число домов покинуто. Оставшиеся крестьяне таскают воду для наших лошадей. Мы берем лук и маленькие желтые репки с их огородов и молоко из бидонов. Большинство из них охотно делятся всем этим.

Мы продолжили движение по дороге, соблюдая интервалы. Далеко впереди, на краю леса, поднимаются грибообразные клубы дыма от взрывов снарядов. Мы свернули, прежде чем дошли до этого места, на вполне сносную песчаную дорогу, которой, казалось, не будет конца. Наступила ночь. На севере небо все еще оставалось светлым; на востоке и на юге оно освещалось двумя горящими деревнями.

Над нашими головами бомбардировщики выискивали цели и сбрасывали бомбы вдоль главной дороги позади нас. Мои всадники тряслись и покачивались в седлах на своих лошадях. В половине четвертого мы стали поторапливаться; в четыре наш фургон заспешил на командный пункт. Сейчас семь часов, и я лежу тут, несколько позади него с двумя развернутыми секциями радиостанции наготове.

Спокойная обстановка в послеполуденные часы. Мы проснулись и поели, опять легли спать, а затем были подняты по тревоге. Тревога оказалась ложной, и мы продолжали спать. Внизу через луг под конвоем переправлялись в тыл взятые в плен русские. При вечернем свете все кажется таким дружелюбным.

День выдался прекрасным. Наконец у нас появилось немного времени для своих личных дел. Война идет с перерывами. Никаких решительных действий. Противотанковая пушка или танк открывает огонь — мы отвечаем своими минометами. Пушка издает неприятные вздыхающие звуки. Затем после нескольких выстрелов — тишина.

Наши батареи интенсивным огнем обстреливают наблюдательный пункт противника, и русские «угощают» нас несколькими снарядами. Мы жуем свой хлеб и наклоняемся, когда начинает играть «музыка». Можно заранее определить, откуда она доносится. Наверху на холме адъютант сообщает: «Танки атакуют тремя колоннами по фронту, господин гауптман!» — «Передай артиллеристам!» — отвечает капитан и спокойно заканчивает бритье.

Примерно три четверти часа спустя танки идут на нас массой; они так близко, что заходят в тыл нашего холма. Обстановка становится довольно напряженной. Два наблюдательных пункта сворачиваются и уходят, командный пункт отряда и штаб-квартира батальона остаются. Тем временем наша пехота снова выдвинулась к горящей деревне. Я лежу в воронке на холме. В ситуациях, подобных этой, всегда испытываешь удовлетворение оттого, что видишь то, что отделяет зерно от плевел. Большинство испытывает страх. Лишь немногие остаются веселыми. И это те, на кого можно положиться.

Прошлой ночью мы видели световой сигнал, который подавали наши, примерно в двадцати километрах отсюда. Кольцо вокруг Смоленска сжимается. Обстановка становится спокойней.

В основном из-за медленного продвижения германской пехоты по труднопроходимой местности значительное число советских войск фактически избежало окружения. С их помощью была возведена линия обороны на Десне, которая тем самым подвергла наступающих немцев первой настоящей проверке.

Отступая, русские поджигают за собой свои деревни; пожары полыхали всю ночь. До полудня сегодняшнего дня мы имели возможность увидеть фонтаны вздымаемой вверх грязи при разрывах тяжелых снарядов. Армейский корпус вступает в бои, двигаясь с юга на север. Враг оказывает отчаянное сопротивление; в лесу вновь свистят пролетающие снаряды. Ближе к вечеру мы были готовы сменить позицию, двигаясь на восток. Котел окружения, того и гляди, будет разбит. Когда стемнело, мы спустились от холма и прокатились двенадцать километров на восток по автостраде. Это была широкая, в хорошем состоянии дорога, на которой там и сям попадались развороченные танки и грузовики. Мы направляемся прямо к середине «котла», к новому фронту, который уже виднеется на горизонте.

Шагали всю ночь. Огонь двух пылающих деревень мягким светом отражается на синевато-серой облачной гряде, все время разбиваемой грозными вспышками взрывов. Всю ночь напролет не умолкал низкий раскатистый грохот. Затем к утру облачная гряда приобрела бледный розовато-лиловый оттенок. Цвета отличались странной красотой. Постепенно сонливость ушла из тела, и мы снова были готовы действовать. Достали стальные каски и шинели. Через два часа мы должны были быть готовы к бою; атака намечена на 6.00.

19.00. Конец суматохи дня. Через маленький сектор обзора невозможно получить общую картину, но кажется, что русские моментально отрезали нам дорогу, по которой осуществлялось снабжение, и оказывали значительное давление на нашем фланге. Во всяком случае, мы быстро отходили по дороге, которая до этого была такой спокойной. Совсем близко мы увидели впереди ведущие огонь наши батареи, которые обстреливали склон холма и деревню снарядами бризантного, ударного и замедленного действия. В то же время со всех сторон со свистом пролетали гильзы пехотинцев. Поставив свои машины в ложбине, мы пошли на опушку небольшого леса, в котором было полно штабных офицеров. Даже там не следовало высовываться без нужды.

В такие моменты я не любопытен. Все равно ничего не увидишь, и в любом случае для меня не имело значения, насколько далеко они вклинились в наш фланг. Я знал, что, когда они подойдут на достаточное расстояние, у нас еще будет возможность «перекинуться парой слов» друг с другом. А до этого времени я собирал землянику и лежал на спине, надвинув на лицо стальной шлем, — положение, в котором можно прекрасно поспать, максимально прикрывшись. Мы были в нескольких метрах от генерала и нашего командующего дивизией. Поразительно, в каких ситуациях могут оказываться высшие офицеры при таком размытом фронте, как этот.

Тем временем наша пехота прочесывает лес впереди нас, наши танки атакуют русские танки, разведывательные самолеты летают над позициями, а артиллерия подготавливает путь для пехоты. Трем русским самолетам удалось сбросить бомбы на наши позиции полчаса назад, но наши истребители сели им на хвост, и они не могли уйти очень далеко.

Рассказывать о событиях 4 августа будет не так просто, особенно когда мы на марше.

Меня позвал часовой и сказал, что мне нужно работать с отделением радиосвязи 7-й роты. Сержант и еще трое с ним пошли разыскивать роту. Они были в соседней деревне, и мы двинулись вместе с ними. Единственная разница между нами состояла в том, что пехотинцы носили легкую походную форму, в то время как у нас был комплект оборудования. Снаряжение было горячим и плотно прилегало. Мы не часто вступали в боевой контакт с противником, но с трудом проходили от шести до восьми километров через луга, пробираясь через низкорослые кустарники. Идеальная местность для игры в прятки.

Пересекли «почтовую дорогу». Еще через два километра нас обстреляли из рощи, в которой, по сообщениям, никого не должно было быть. Начались активные действия. Газометы, противотанковые и штурмовые орудия вступили в бой. Появились четыре русских танка, три из которых были быстро подбиты. Один из них зашел к нам с левого фланга от деревни Лешенко и некоторое время доставлял беспокойство. Мы с командиром роты находились в маленькой лощине и попали под огонь снайпера, так что и носа не могли высунуть из своего укрытия. Доносились крики: «Танк противника впереди!» Слева послышалось русское «Ура!».

Он звучит чудно, этот боевой клич, и появляется неловкая суетливость, если вы не знаете, что происходит в пятистах метрах от вас. Вы обращаетесь в слух, вслушиваетесь в усиление и затихание шума, распознавая разницу между звуком пулеметных очередей наших и противника. У русских пулеметов глухой кашляющий звук, в то время как наши производят щелчки высокого тона.

Атака отбита, и мы попытались связаться с нашим командным пунктом. До сих пор связь была отличной; теперь она вдруг прервалась. Мы сидели слишком низко в своей лощине. До тех пор, пока не сможем подняться выше, нам придется оставить эту попытку. Ночь спустилась, а стрельба с перерывами все еще продолжалась. Мы не могли вернуться назад, потому что ситуация на дороге, ведущей в тыл, была неясной. Мы оставались на месте и смотрели на горящую деревню Лешенко.

Огонь, открытый нашими же войсками, был беспорядочным и привел к тому, что еще больше русских поднялось со своих позиций, когда оставаться на них становилось «жарко». Это жестокий способ, но невозможно предпринять что-либо еще. Как-то само собой с этого момента сражение стало явно более ожесточенным и безжалостным и с нашей стороны; и только тот, кто тут побывал, поймет почему. Ночью произошли еще два события, цена которых была для нас — двое убитых и один тяжело раненный. Теперь я знаю значение слова «бесстрашие».

Утром, когда мы проснулись, нас встретила приятная тишина. Ни единого выстрела. Приспел кофе, а оператор коммутатора связи как раз говорил ребятам на наблюдательном пункте: «Пока не видно ни одного самолета, и артиллерия оставила нас в покое», когда послышался свист и взрыв — первый снаряд упал примерно в двухстах метрах справа. Лейтенант выругался, как будто не подозревающий ни о чем оператор привлек к нам внимание русских, — а мы засмеялись. После этого стало тихо, почти ни единого выстрела, за исключением того, что произошло в середине дня, когда я вышел на дорогу показать машинам с фуражом дорогу на командный пункт. Именно тогда наш старый друг танк громом огласил окрестности. Вырвалось уродливое красное пламя с черным дымом, и раздались хлопки выстрелов.

Это странно. Как только мы втягиваемся в новый бой и слышим гром пушек, мы становимся счастливыми и беззаботными. Каждый раз, когда это происходит, наши ребята начинают петь, становятся веселыми и у них появляется хорошее настроение. Воздух наполняется новым запахом свободы. Те, кто любит опасность, — хорошие парни, даже если они не хотят это признавать.

Время от времени снаряд вылетает с одной из батарей. Он издает звук подобно мячу, подброшенному очень высоко в воздух. Слышно, как он летит дальше. Затем, через некоторое время после того, как замолкает свист, слышен отдаленный глухой звук его разрыва. У русских снарядов совершенно иной звук, похожий на грохот сильно хлопнувшей двери.

Этим утром была слышна интенсивная пальба где-то вдали, а так со вчерашнего дня было очень тихо. Наверное, русские понимали, насколько слабы их атаки; наверное, они следят за нашими путями снабжения, чтобы внезапно атаковать с тыла. Мы можем подождать. Мы можем спокойно наблюдать за этим, так же как мы наблюдаем за тем, как они роют траншеи, предназначенные для защиты подступов к пункту Белый. Это странная война.

Прошлой ночью я поднимался вверх в качестве помощника с Арно Кирхнером. Целый час требуется для того, чтобы с командного пункта добраться до наблюдательного. Между деревьями повис легкий туман, а трава и кустарник были отяжелевшими от дождя. Мы пробирались на ощупь по тропе мимо лощин и откосов к Монастырскому.

Там была дорога. Повсюду призрачная тишина. Фронт совершенно спокоен, за исключением вздымающихся вверх отдельных мерцающих вспышек, одиноко светивших белым как мел светом в поглощавшей все звуки мгле.

В деревне были видны полоски света из погребов и землянок; где-то украдкой светился огонек сигареты — молчаливый часовой, дрожащий от холода. Было поздно, ближе к полуночи. Лужи в воронках от снарядов отражали звезды. «Не случалось ли все это уже раньше? — подумал я. — Россия, Фландрия, солдаты на переднем крае?..» Иногда какая-нибудь картина озадачивает вас подобным образом. Думаешь: должно быть, подобное уже было в прежнюю войну. Теперь то же самое — время стерлось.

Мы спешили и лишь перебросились друг с другом несколькими замечаниями, указывая на воронки. Спицы и колеса в канаве, останки здешней повозки. «Прямое попадание», — сухо сказал Арно. Что еще можно сказать? Это чертова дорога, ведущая прямо к врагу, в Белый.

«Будь осторожен, мы, должно быть, вблизи перекрестка; затем еще пятьдесят метров». Мы пробирались через провода и траншеи коммуникаций.

Наконец появился наш солдат с радиостанцией и телефонной трубкой на расстоянии десяти метров от нее. Ребята стояли вокруг, дрожа от холода, по грудь в мокром окопе, каждый с плащ-палаткой через плечо. Я передал по телефону распоряжение сворачиваться; мы сменили радиопередатчик, и я попытался установить контакт.

Проскользнул в мокрый окоп, рыхлые и пропитанные водой стенки которого были покрыты гнилой соломой, и нашел узкое место, которое было сухим. Чтобы протиснуться в него, требовалась некоторая сноровка, при этом сначала протискиваются ноги. На полпути вниз потолок обрушен; боковые стенки недостаточно толсты, чтобы противостоять вибрации. Окоп был очень тесным. Из предосторожности я засунул свою стальную каску и противогаз под две самые толстые перекладины, но, поскольку на дне окоп был уже, чем в верхней части, опасность быть погребенным заживо не слишком велика. Это правда, что потолок обвалился, когда кто-то проходил по окопу, но я натянул на голову одеяло и, еще раз прислушавшись к тому, что происходило снаружи, спокойно заснул.

Меч над тишиной

В то время как танковые силы группы армий «Юг» окружили и взяли в плен 600 000 русских у Киева, группа «Север» бомбардировала Ленинград {1} . Сентябрь застал группу армий «Центр» готовившейся к возобновлению наступления на Москву. Основное наступление началось 2 октября и увенчалось захватом еще 600 000 русских под Вязьмой. Дорога на Москву теперь, казалось, была открыта.

Наше подразделение было составной частью 9-й армии, которая прикрывала левый фланг 4-й танковой армии. Последняя продвинулась на семьдесят километров к северо-востоку, приблизительно в направлении на столицу, а потом вдруг нанесла удар в северном направлении на Калинин.

Утром начался дождь, и он все еще шел, когда мы двинулись в час дня. Мелкий моросящий дождь из низких облаков, серый и мглистый ландшафт, как Вестервальд иногда бывает осенью. Мы еле тащились через мокрый луг и по заболоченным дорогам с нашими двумя машинами. Где-то мы вновь наткнулись на батарею, и длинная колонна с трудом двигалась вперед. Машины буксовали и скользили, вязли и застревали. Лафет орудия провалился в ров и к следующему утру все еще был там.

Когда стемнело, мы обнаружили нечто вроде землянки, в которой располагался временный командный пункт. Там мы ползали, пытаясь устроиться. К тому времени, как с этим покончили, наши шинели были твердыми от мокрого песка и глины. Мы нашли землянку с лазом такого размера, как вход в крольчатник. Я ощупью пролез внутрь и нащупал нишу, накрытую соломой. Моя рука коснулась чьего-то ремня. Я подумал: это мне прекрасно подойдет. Затем сложил оборудование в различных других нишах, а когда немного позднее вернулся обратно, в землянке уже был свет.

Свет в узком окне выглядел уютно на фоне дождя. Внутри я нашел двух связистов из 12-й батареи, которые устроились Здесь днем раньше. В нашей собственной команде было трое, а спальных мест тут всего четыре. В этом укрытии было не повернуться, все заняли наша мокрая одежда и оборудование. Но какое это имело значение? Крыша, коптящая свеча, сигарета, а когда вас достаточно много, вы быстро согреваетесь.

Кто-то вылил воду из своих ботинок, кто-то приготовился стоять в карауле. Антеман и я легли спать вповалку: один головой на запад, другой — на восток. Мы не могли повернуться; для этого мы прижались друг к другу слишком замысловато.

Вчера мы весь день занимались устранением поломок, которые возникли в нашем оборудовании и вооружении в результате этого последнего марша.

Но зато у нас выдался спокойный вечер. Мы стояли перед своей землянкой, как крестьянин у ворот своего двора, пока дождь не загнал нас внутрь. Здесь, в нашем углу, все еще спокойно, но фланг, немного южнее, время от времени подвергается некоторому обстрелу из тяжелых орудий. Русские используют для этого дальнобойные пушки. Засунув руки в карманы, вы обозреваете все это, совсем как крестьянин смотрит на свою картошку и говорит тоном знатока: «Поспевает совсем неплохо».

Во всем этом нет ничего героического. Не следует употреблять это слово в несвойственном ему значении. Мы не герои. Еще вопрос, храбры ли мы? Мы делаем то, что нам велят. Может быть, бывают моменты, когда колеблешься. Но все равно идешь и идешь «непоколебимо». Это значит, что ты не подаешь виду. Храбрость ли это? Я бы так не сказал.

Это не более того, что вы могли бы ожидать; вы просто не должны проявлять страх или, что еще важнее, не должны быть охвачены им. В конце концов, не существует ситуации, с которой не смог бы справиться ясный, спокойный разум.

Опасность велика лишь настолько, насколько это позволяет ей паше воображение. А поскольку мысль об опасности и ее последствиях делает вас лишь неуверенными в себе, для самосохранения принципиально важно не позволять воображению одержать верх.

Целыми днями подряд, а нередко и неделями ни единая пуля или осколок снаряда не пролетает настолько близко от нас, чтобы мы слышали их свист. В такое время мы мирно жарим картошку, и даже в дождь (который как раз барабанит сейчас по нашей крыше) огонь не гаснет. Но даже когда свист раздается довольно близко, расстояние между летящими пулями и снарядами и нами еще достаточно велико. Как я говорил, нужно только оставаться спокойным и быть начеку.

Отец понимал это очень хорошо. Я всегда счастлив, когда читаю его письма, и они согревают мое сердце от ощущения, что он понимает все это в силу своего собственного боевого опыта.

Это ведь совсем не так уж скверно, а, отец?

Конечно, нам приходится противостоять различным видам оружия, по и у нас самих самое различное вооружение. Танк может быть неуклюжим, действуя против вас, если у вас есть противотанковое ружье. Но в самом худшем случае вы всегда можете нырнуть в укрытие и позволить ему пройти мимо. И даже такой монстр отнюдь не неуязвим для одного человека — при условии, что нападаете на него сзади. Вот такой поступок, совершенный по доброй воле, я бы и назвал храбрым.

В целом война не изменилась. Артиллерия и пехота все еще преобладают на поле сражения. Возрастающая боевая мощь пехоты — ее автоматическое оружие, минометы и все остальное — не так уж плоха, как полагают. Но приходится признать самый существенный факт — перед вами жизнь другого человека. Это война. Это торговля. И это не так трудно.

И опять же, так как оружие автоматическое, большинство солдат не осознают все значение этого: вы убиваете людей на расстоянии, и убиваете тех, кого не знаете и никогда не видели. Ситуация, в которой солдату противостоит солдат, в которой вы можете себе сказать: «Этот — мой!» — и открываете огонь, может быть, более обычна для этой кампании, чем для предыдущей. Но она возникает не так часто.

Между восемью и девятью вечера. Мы сидим в землянке. Так жарко, что я разделся до пояса. Пламя нашего огня так высоко и ярко, что дает слишком сильный жар. Это наш единственный источник света.

Мы все сидим на скамье, на коленях у нас блокноты, с нежностью думаем о доме — Гейнц о своей жене, ожидающей ребенка, я — о вас, дорогие родители и друзья. Мы хотим, чтобы вы знали, что у нас все прекрасно на самом деле и, говоря совершенно искренне, в какие-то моменты мы счастливы совершенно, потому что знаем, что при сложившихся обстоятельствах лучше не может быть.

Все это сделано нашими руками — скамейка, кровати, очаг; и дрова, которые мы заготовили из обломков обрушившейся крыши и принесли сюда, чтобы подбрасывать в огонь. Мы принесли воды, накопали картошки, накрошили лука и повесили над огнем котелки. Есть сигареты, полевая кухня варит кофе, а лейтенант дал нам это оставшееся время на перерыв. Мы собрались все вместе в одной дружной компании и устроили маленький праздник.

Гейнц сидит у огня, я слушаю музыку по радио. Он также скинул свою последнюю одежду. Он потеет, как поджариваемый на сковороде, и мы усмехаемся друг другу, отрываясь от письма, или смотрим на огонь, или тянемся за своими кружками. Какое нам дело до того, идет ли дождь или раздаются взрывы снаружи, если стреляют из 150-миллиметровых или 200-миллиметровых орудий?! Нам тепло, уютно, безопасно настолько, насколько это возможно; и вряд ли кто-нибудь вытащит нас отсюда. На Восточном фронте все спокойно. Операции идут по плану. Пусть себе идут, старина, мы за ними не последуем, во всяком случае, не сегодня...

Когда я поднялся утром, повсюду был иней. Я обнаружил толстый кусок льда в мешках для воды. Зима уже не за горами.

Последний день сентября. Настроение тоскливое. Еще тягостнее становится при звуках игры на струнном инструменте. Танцуют языки яркого пламени. Мы развесили наши наушники где попало — на торчащих корнях, винтовочных прицелах. Скрипки звучат повсюду.

Трубы дымят во всех землянках. Это прямо целая деревня, наполнившая дымом маленькую долину. С каждой стороны землянки сделан наклонный срез. Вы входите в нее на уровне поверхности земли, а между двумя рядами землянок есть расстояние на ширину узкой улочки. Там можно поставить одну транспортную единицу, и, как правило, это наш фуражный фургон — лошадка и повозка. Когда он прибывает, все вылезают из своих щелей, «деревня» приходит в движение. В течение дня не то чтобы всегда спокойно, потому что ребята рубят дрова и таскают воду или возвращаются из походов за провизией на картофельное поле. Не бывает тишины и по вечерам, когда они устраивают перекуры и беседы, или разносят последние известия из землянки в землянку, или теснятся вокруг того, кто пришел с последними новостями.

Каковы бы ни были новости, мы собираемся вместе, как кусочки мозаики. Кто-то видел танки, желтые, предназначавшиеся для действий в Африке. Теперь они повернули сюда. Кто-то еще видел штурмовые орудия. И кто-то из газометчиков пришел по ошибке. Все виды специального оружия — в большом множестве — орудия всех калибров; все они сосредоточились в этом секторе. Оно накапливается с суровой неизбежностью, как грозовые тучи. Это — меч над тишиной — вздох для нанесения удара, который может оказаться мощнее, чем любой из тех, что нам приходилось видеть до сих пор.

Мы не знаем, когда он будет наноситься. Мы только чувствуем, что покров над тишиной становится все тоньше, атмосфера накаляется, приближается час, когда понадобится лишь слово для того, чтобы извергнуть ад, когда вся эта сконцентрированная сила вырвется вперед, когда перед нами вновь появится огневой вал — и мне опять придется следовать за пулеметами. В любом случае, именно здесь нам придется «разбить орех», и это будет настоящий «орех».

22.00. Новости на каждой волне. Я выключил радио, чтобы посмотреть на минутку на огонь, наблюдая вечно завораживающую игру пламени. Двое моих товарищей заснули под музыку. Очень тихо, только теплится огонь, а я взял уголек, чтобы зажечь одну из своих сигарет «Галльские», доставленных сегодня из Парижа. Ребята попросили у меня одну. «Наконец-то сигарета, в которой есть табак», — заметил один из них. А другой сказал: «Они напоминают о Франции».

Франция... Как давно это было и как прекрасно. Как же отличаются эти две страны, эти две войны! А между ними лежит промежуточная страна, к которой мы надеемся однажды вернуться. Достаточно ли с меня? Нет. Чему быть, того не миновать. Нам нужно приналечь со всей нашей энергией.

Может быть, потом у нас будет несколько недель отдыха. Нам нужен не такой вид отдыха, как сейчас. Все в порядке до тех пор, пока ты просто солдат, привыкший к минимальным потребностям, таким, как еда и сон. Но есть и другая часть нас, те, кто просыпается по ночам и делает нас беспомощными — всех нас, не только меня.

6.00. Я выпрыгиваю из землянки. Тут танки! Гиганты медленно ползут на врага. И самолеты. Одна эскадрилья за другой, сбрасывая бомбы по пути. Группа армий «Центр» начала наступление.

6.10. Первый залп реактивных минометов. Черт подери, на это стоит посмотреть; ракеты оставляют за собой черный хвост, грязное облако, которое медленно уходит. Второй залп! Черно-красный огонь, затем снаряд вырывается из конического снопа дыма. Его ясно видно, как только сгорает ракета: этот снаряд летит прямо как стрела в утреннем воздухе. Ни один из нас его прежде не видел. Разведывательные самолеты возвращаются, пролетая низко над позициями. Истребители кружат над головой.

6.45. Пулеметный огонь впереди. Это настал черед пехоты.

8.20. Танки проползают мимо, совсем близко от артиллерийских позиций. Прошла уже, наверное, сотня, а они все идут и идут.

Там, где пятнадцать минут назад было поле, теперь — дорога. В пятистах метрах справа от нас штурмовые орудия и моторизованная пехота двигаются безостановочно. Дивизии, которые располагались у нас в тылу, теперь идут через нас. Вторая батарея легких орудий изменяет позицию и пересекает путь танков. Танки останавливаются, затем продолжают движение. На первый взгляд — хаос, по они действуют с точностью до минуты, как часовой механизм. Сегодня они собираются взломать днепровский рубеж, завтра это будет Москва. Бронированные разведывательные автомобили примыкают к колоннам. Русские теперь лишь изредка открывают огонь. Такая же картина слева от нас: стрелки на мотоциклах и танки. Идет штурм. Он гораздо мощнее, чем тот, что был при штурме пограничных оборонительных рубежей. Пройдет некоторое время, прежде чем мы увидим подобную картину вновь.

9.05. Основные силы прошли; движение еще продолжается только справа от нас. Несколько снарядов попадают в высотку впереди. К нам энергично направляется какой-то большой парень, затрачивая много времени на то, чтобы спуститься, как все они. Я кричу одному из наших водителей, но он только глупо открыл рот в изумлении. Через мгновение позади него раздается взрыв. Он не знает, что произошло, и делает такое лицо, что мы не можем удержаться от смеха.

9.45. Теперь я думаю, мы видели, как прошли последние. Становится спокойнее. Прошло 1200 танков, не считая штурмовых орудий, по фронту в два километра. Любой фильм про войну меркнет по сравнению с этим. «Вот это действительно зрелище!» — говорили ребята.

Вскоре с выдвинутого вперед наблюдательного пункта десятой батареи сообщили, что прорвана вторая линия оборонительных сооружений. Вот уже двадцать минут как нас здесь больше не обстреливают. По нам стреляли в последний раз... Мы стоим, греясь в ярких лучах утреннего солнца. Радиосвязь работает отлично. Самая подходящая погода для наступления.

10.00. Наша первая задача выполнена. Я лежу, укрывшись от ветра, на пустых ящиках из-под боеприпасов в ожидании выбора нового наблюдательного пункта, с тем чтобы мы могли сменить позицию. Все собрались в одной компании, чтобы поболтать и покурить. Сержант медицинской службы Лерх возвращается с переднего края; связист нашего передового наблюдательного пункта получил огнестрельное ранение в бедро. Лерх рассказывает нам, что там полно мин, наши саперы вытаскивают их сотнями. Глубокие траншеи и колючая проволока. Пленных немного.

12.30. Первая смена позиции. Итак, вот она линия обороны, которую мы обстреливали интенсивным огнем. Ужасно искореженная система траншей, полоса изрытой земли, воронка на воронке. Развешаны белые ленты с надписями, предупреждающими о минах, — и эти предупреждения нешуточные, что видно по горкам приготовленных для установки мин. Колонны двигаются вперед сквозь грибообразные взрывы снарядов, которые время от времени вырываются вдруг из русских дальнобойных орудий. Или, может, эти грибообразные взрывы — от мин, которые подрывают наши: трудно отличить друг от друга эти два вида взрывов. Над войсками на марше боевым строем летят бомбардировщики; затем юркие серебристые истребители — вперед на Восток!

16.00. Опять старая история: смена позиции превратилась в марш. Я пишу об этом на отдыхе на обочине дороги, жуя кусок хлеба. На горизонте тот же знакомый дым. И снова, как и прежде, мы не знаем, где или когда прекратится марш. Но как бы то ни было, это не имеет значения. Пешим порядком или верхом на лошади мы двигаемся с частыми остановками — вперед на восток!

Мы шагали так, пока не стемнело и над холмами не поднялась желтая луна. Провели довольно холодную ночь в сарае. С первыми лучами солнца снова тронулись в путь. Блестели стянутые льдом лужи; пар поднимался от людей и лошадей, белый и сверкающий в лучах восходящего солнца. Удивительные оттенки! Как латунные шары, трассирующие снаряды высвечивали одиночный бомбардировщик, и бирюзовое небо окрасилось на горизонте красным огнем.

Тем временем нам сообщили, что мы вступаем в бой. Нам нужно было перейти на новую позицию за холмом. Пикирующие над позициями бомбардировщики резко падали и уходили вверх. Приводили раненых пленных, танки ползли вперед, и батальон вступал в бой. Артиллерийское подразделение связи отвечало за огневую поддержку. В ушах у меня звенит от грохота артиллерии, а микрофон гарнитуры прищемил щетину бороды. Я пишу это сидя в ложбинке. Удар! В укрытие! Наша антенна привлекла огонь некоторых танков. Как раз когда я только собирался спустить аппаратуру пониже, с пункта управления огнем поступил сигнал: «Цель номер один взята. Батальон задерживают танки противника, а пехота удерживает опушку леса. Минометы к бою!»

Мы открыли огонь. Цели были как на ладони — пехота, противотанковые пушки и орудийный тягач. Некоторые наши танки тоже застряли. Появились эскадрильи пикирующих бомбардировщиков и ринулись в атаку. Штурм возобновился. Зенитчики и танкисты встретились на нашем пункте. Зенитная артиллерия собиралась выдвинуться и подключиться к ведению огня по танкам противника.

Мы вернулись голодные и замерзшие, и нас разместили в сарае для замачивания льна среди чудесных серебристо-серых кип. Я разложил на полу несколько снопов льна и упал на них, не убирая оружия. Спал как бог.

...Проходили дни, и ничего не происходило. Я снова привел себя и свое белье в порядок. Немного писал и читал. Какое удовольствие иметь под рукой хорошую книгу. Я прочитал «Бездельника» Эйхендорфа, рассказ Штифтера и несколько отрывков из Шиллера и Гете.

Это еще один из мостов, наведенных войной между отцовским поколением и моим, — один из совсем небольших. Величайшими являются испытания, переживаемые во время самой войны. Насколько лучше мы понимаем теперь друг друга, отец. Исчезла пропасть, разделявшая нас иногда в годы моего взросления. Это — встреча единомышленников, и она делает меня очень счастливым. Ты говорил об этом в одном из своих писем, и я могу только согласиться с тем, что ты говоришь. Ничто не связывает нас более тесно, чем то, что нам выпало вынести лишения, тяготы и опасности и фактически мы побывали буквально в тех же самых местах — в Августове, Лиде и на Березине. Я прошел по местам твоих сражений. Теперь я понимаю то, о чем ты мне рассказывал, потому что пережил то же самое и знаю, на что должны быть похожи четыре года в России. Жизненный опыт — лучший учитель.

Было время, когда я и люди моего поколения говорили «да», думая, что понимаем. Мы слышали и читали о войне и приходили в возбуждение, так же как более молодое поколение сегодня приходит в возбуждение, когда следит за новостями. Но теперь мы знаем, что война совершенно не похожа ни на одно из описаний, каким бы хорошим оно ни было, и что самые существенные вещи не расскажешь тому, кто не знает этого сам. Между нами, отец, нам нужно только затронуть одну струну, чтобы получить все созвучие, нанести только один мазок одной краской, чтобы получить всю картину. Наше общение состоит лишь из реплик; общение между товарищами. Итак, вот кем мы стали — товарищами.

Путь на Калинин

Хорошо идти по замерзшим дорогам этой страны с холмами, увенчанными деревнями. Но пятьдесят пять километров — это очень много. Мы потратили на них время от восьми утра до двух часов пополудни следующих суток. А потом не нашли свободных помещений для постоя. Несколько домов в месте нашего отдыха были распределены уже давно. Но ребята втиснулись в переполненные комнаты, решив находиться в тепле, даже если придется стоять. Сам я забрался в конюшню и ухитрился проспать до семи. В восемь мы снова были в пути.

Шагать этим по-зимнему холодным утром было одно удовольствие. Чистая, просторная страна с большими домами. Люди смотрят на нас с благоговением. Есть молоко, яйца и много сена. Вереницы гусей расхаживают по жухлой траве. Мы — их погибель, потому что наш рацион не улучшается и пекарня давно потеряла с нами связь. Этим утром мы шли за повозками, очищая от кожуры картошку и ощипывая кур и гусей. Полевая кухня готовит сегодня на ужин кур с рисом, а теперь, для полного счастья, мы поймали гусей и нарыли картошки, чтобы приготовить на своей печке. Помещения для постоя поразительно чисты, вполне сравнимы с немецкими крестьянскими домами. За обедом я взял тарелку и ложку и ел без малейших колебаний. В дальнейшем взгляда было достаточно — и семья мыла нашу посуду. Повсюду — изображения ликов святых. Люди дружелюбны и открыты. Для нас это удивительно.

13-го мы собирались пройти только девять километров. Утренняя прогулка по небольшим лесистым долинам, местам, скорее похожим на Шпессарт{2} зимой. Но удовольствие возвращения в свои временные жилища было недолгим. Мы едва успели расседлать лошадей, как пришел приказ двигаться дальше. Это был длинный мучительный марш по замерзшим и скользким дорогам. Он продолжался почти целую ночь. Потом мы потеряли дорогу; стояли усталые и замерзшие на ветру, пока не разожгли костры и не сгрудились вокруг них. К пяти часам лейтенант пошел поискать в соседней деревне помещения для постоя, с тем чтобы мы могли несколько часов отдохнуть.

Зима не остановилась на своем вступлении. У некоторых лошадей все еще были летние подковы, так что они все время скользили и падали. Даже Тэа, последняя лошадь из первоначальной упряжки нашей повозки с радиостанцией, заупрямилась. После многих неурядиц и капризов мне кое-как удалось завести ее в стойло здешней конюший. 10-я батарея увязла в болоте и в конце концов повернула назад. Дела, похоже, идут не так уж блестяще. Мне не очень то нравится и то, как выглядит 11-я батарея.

Для нас это означает день отдыха. Мы собрались в небольшой пекарне. Девятеро из нас еле передвигают ноги. Мои ботинки утром были все еще настолько мокрыми, что я смог влезть в них только босыми ногами. В доме, где мы остановились, полно вшей. Наш маленький венец был настолько опрометчив, что спал прошлой ночью на печке; теперь тоже подхватил их — и сколько! Носки, которые были положены туда для просушки, были белыми от яиц вшей. Мы подхватили и блох — абсолютно выдающиеся экземпляры.

Русский старик в засаленной одежде, которому мы показали этих представителей фауны, широко улыбнулся беззубым ртом и почесал в голове с выражением сочувствия: «У меня тоже — «никс гут», не есть хорошо!» Теперь какое-то время я все еще бодрствую, когда другие уже спят, даже если не нахожусь на посту. Я не могу так много спать, и иногда мне надо побыть наедине с самим собой.

Призрачный бледный свет от электрической лампочки падает на темные разводы на полу, на оборудование, одежду и оружие, заполнившие комнату. Когда смотришь на них таким образом, они являют собой жалкое зрелище, серое в сером, гнетущее, как тяжелый сон. Что за страна, что за война, где нет радости в успехе, нет гордости, нет удовлетворения; только сплошь и рядом чувство сдержанной ярости...

Идет дождь со снегом. Мы следуем маршем то по дороге на Москву, то в направлении Калинина. Нет нужды упоминать обо всех домах, где мы останавливались на постой, усталые и промокшие. Хотя общее впечатление изменилось. Стали попадаться более густонаселенные места. Обстановка в деревнях более походит на городскую, с кирпичными двухэтажными домами и маленькими заводиками. Большинство из них имеют невзрачный деревенский вид. И только дома постройки до Первой мировой войны радуют глаз своим замысловатым деревянным орнаментом на окнах, деревянной вязью конька крыши. Со всеми этими броскими цветами: ярко-зеленым и розовым, сине-голубым и алым. Довольно часты на окнах занавески и цветы в горшках. Я видел дома, обставленные мебелью с большим вкусом, блестящие чистотой, с выскобленными полами, с коврами ручной работы, с белыми голландскими печками с медной утварью, чистыми постелями и с людьми, одетыми скромно, но опрятно. Не все дома были такими, как этот, но многие.

Люди в целом отзывчивы и дружелюбны. Они нам улыбаются. Мать велела своему маленькому ребенку помахать нам ручкой из окна. Люди выглядывают изо всех окон, как только мы проходим мимо. Окна часто из зеленоватого стекла, что является данью готическим цветам — полумрак Гойи. В сумерках этих скучных зимних дней зеленый или красный оттенки могут иметь поразительный эффект.

С прошлой ночи мы находимся в Калинине. Это был тяжелый переход, но мы его совершили. Мы здесь первая пехотная дивизия и прибыли, опережая две легкие группы бригады. Мы шли вверх по дороге, тянущейся к этому плацдарму, как длинная рука, без значительного прикрытия с каждого из флангов. Плацдарм должен быть удержан из стратегических и пропагандистских соображений. Дорога несет на себе отпечаток войны: разбитое и брошенное оборудование, разрушенные и сожженные дома, громадные воронки от бомб, останки несчастных людей и животных.

Город — размером с Франкфурт, не считая окраин. Это беспорядочное нагромождение, без плана или отличительных черт. В нем есть трамваи, светофоры, современные кварталы, здания больниц и госучреждений — все вперемешку с жалкими деревянными лачугами и избами. Новые дома были расположены на песчаной пустоши, без всякой ограды, если не считать деревянной изгороди. Вслед за ними поднимались заводские корпуса во всей своей неприглядности, со складами и с железнодорожными подъездными путями. Однако мы целый час катили по асфальтовым дорогам, читая по пути причудливые названия вроде «Кулинария» над ресторанами. Мы наблюдали, как оставшееся население в спешке занималось мародерством.

Русские пока еще укрепились на окраинах; дня два назад их танки все еще заправлялись в городе. У них есть подлая шутка, состоящая в том, чтобы гонять по улицам и просто сбивать наши машины. Из-за этого у нас были досадные потери. Когда мы вступали в город, то столкнулись с тем, что они установили свои орудия на главной дороге и заставили нас здорово побегать. Это был совершенный цирк. Все-таки сегодня после полудня восемь из шестнадцати самолетов, бомбивших переполненный аэродром, были сбиты. Они летели низко и рухнули, вспыхнув как спички. Раз уж мы выпустили танки, теперь они скоро очистят нам пространство для движения.

Странная жизнь на этом острове в чужой стране. Мы пришли и готовы ко всему, независимо от того, насколько это будет необычным, и ничто нас больше не удивит. За последнюю четверть часа царило оживление в секторе справа от нас. Позиции третьей батареи вышли из строя. Линейный патруль прекращает действовать. Снаружи царит жестокий холод.

Это серьезная война, серьезная и отрезвляющая. Наверное, она отличается от того, какой вы ее представляете; она не настолько ужасна — потому что для нас в вещах, которые считаются ужасными, осталось уже не так много ужасного. Иногда мы говорим: «Будем надеяться, что это скоро кончится». Но мы не можем быть уверенными в том, что это кончится завтра или послезавтра. И пожимаем плечами и делаем свое дело.

Русские атаковали всю ночь. Сегодня спокойней. Деревья окутал мокрый туман, а вороны отряхивают свои перья. Сообщают, что русские планируют большое наступление. Затишье перед бурей. Вчера весь день я был внизу в штаб-квартире и чинил свои ботинки. К вечеру вернулся на свою позицию с Францем Вольфом. Мы шагали, руки в карманах, воротнички расстегнуты и с трубками в зубах. Пока мы вот так, не спеша тащились, наши поясные ремни и все металлическое покрылось льдом, а наши воротнички и пилотки стали твердыми от мороза.

Должно быть, было около половины четвертого, когда русские подвергли наши позиции ковровой бомбардировке из своих проклятых орудий. Этот «ковер» накрыл холм перед нами серией яростно вспыхивающих снопов огня, бегущих справа налево с интервалами между ударами в одну секунду. Серия страшных взрывов. Небо сделалось красным, и Франц сказал: «Проклятие, это опять была наша деревня».

Поскольку у меня не оставалось никаких дел, я воспользовался случаем, чтобы посетить отделение радиосвязи на наблюдательном пункте номер 3. Это означало идти в огонь. Когда мы пришли на вершину холма, стали гадать: охвачен ли огнем маленький дом или нет? Мы огляделись на вершине, и Франц сказал: «Здесь они всегда могут подстрелить тебя слева и справа».

Нам не пришлось долго ждать пулеметного огня, и после нескольких быстрых продвижений ползком мы повернули направо. Тем временем стало ясно, что пострадал не маленький домик, а соседний сарай. «Там была корова Цинка. Придется сказать ему об этом».

Цинк лежал на ковре перед радиоаппаратурой — экзотическое зрелище при тусклом свете масляной лампы. Ему и в самом деле было что нам рассказать. Сарай загорелся после первого же залпа в половине первого дня. Цинк доил корову. «Взрывом меня отбросило в сено. Через некоторое время я поднялся. Посмотрел на корову, а корова посмотрела на меня. Затем начался пожар, я отвязал корову и отвел ее в безопасное место. После этого я не вылезал весь день. Одного раза достаточно!»

Вечерами мы говорили о серьезных вещах; о своем положении, делились впечатлениями о пережитом; об изменении характера, о своей работе до войны и о том, чем будем заниматься потом; о том, что будет с нами, с Россией и Германией. Затем были шутки, потому что ребята из мотопехоты называли нас «голодная дивизия» — мы всегда в затруднительном положении, без эшелона снабжения, как «беспризорные дети»... Нам не достаются новые армейские ботинки или рубашки, когда старые изнашиваются: мы носим русские брюки и русские рубашки, а когда приходит в негодность наша обувь, мы носим русские башмаки и портянки или еще делаем из этих портянок наушники от мороза.

Но у нас наши винтовки и предельный минимум боеприпасов. «Нет, вы только посмотрите, кто здесь!» — говорят ребята из мотопехоты. Но у нас есть ответ. «У нашего генерала железные нервы», — говорим мы. Хочешь не хочешь, эта страна нас кормит.

С пяти часов утра опять идет снег. Ветер задувает мелкие сухие снежинки во все щели. Пехотинцы защищаются от холода чем только могут — меховыми перчатками, шерстяными шапочками, наушниками из русских портянок и ватными штанами. Мы изредка высовываем нос наружу и бежим обратно к печке. Бедные солдаты из стрелковых рот, сидящие в землянках и окопах. У них нет подходящей позиции для ведения боевых действий. Они у нас не подготовлены для этого, и у нас не отрыты подходящие землянки, хотя мы и застряли здесь на какое-то время. Мы не предполагали задерживаться, нам нужно двигаться вперед.

Снег падает обильно и тихо; теперь уже не метет так сильно. Он поглощает звуки и слепит. Отдельные выстрелы, раздающиеся из нереальной серой мглы, звучат глухо. Даже не знаешь, почему они стреляют. Брошенные лошади — жеребцы и старые мерины — плетутся рысью по снегу, свесив головы, появляясь из мглы и исчезая в одиночестве.

Когда мы шли через покрытую ночной пеленой равнину, ветер задувал снежные кристаллики за шею, и мы почти не разговаривали. Один раз Франц сказал: «Это забытая Богом страна». Затем на перекрестке дорог мы распрощались. Когда пожимали друг другу руки, задержались на мгновение... и сутулая фигура Франца быстро исчезла в темноте.

Бывают моменты, когда какая-то картина запечатлевается в вашем сознании. Это был такой момент. Бросив последний взгляд на друга, с которым расстался, я почувствовал себя оторванным от события, в котором принимал участие. Мы никогда не знаем, куда идем, даже если чаще всего смеемся над такими мыслями.

У меня снова есть шинель. Мы потеряли Антемана. Одним хорошим товарищем стало меньше. Шинель старая, пережившая две кампании. С засаленным воротником и потерявшими форму карманами. Как раз для России, для того, кто хочет засунуть руки глубоко в карманы, при этом дымя трубкой во рту. Очень подходящая поза для того, кто хочет создать вокруг себя своего рода вакуум, потому что каждый из нас стал почти безразличным ко всему. Я лично чувствую себя прекрасно в таком состоянии. Я нахожу удовольствие в закаливании себя перед всеми этими невзгодами, мобилизующими мои силы и трезвость ума против этой собачьей жизни, так что в конце я, может быть, выиграю от этого.

Нас теперь двадцать восемь мужчин в этой комнате плюс четыре женщины и ребенок. Хозяева спят иногда в кухне по соседству, иногда здесь, на печи. Мое собственное спальное место у двери, в проходе. Поскольку у нас есть батарейный радиоприемник, к нам в гости приходят даже вечером. Это создает целую проблему с проходом; с трудом удается повернуться. Когда большинство ложится спать, я сажусь писать, а иногда мы играем партию в шахматы, в то время как другие снимают рубашки в ночной охоте на вшей. Именно тогда пехотинцы заводят беседу, настоящие солдаты пехоты, такие, как пулеметчики или парни из стрелковой роты.

Трудно описывать такого рода вечернюю беседу. Так много в самой атмосфере этой беседы; в том, как люди сидят, положив локти на колени или откинувшись назад с согнутыми руками. Конечно, иногда мы переживаем депрессию, но говорить об этом не стоит, потому что самое лучшее в нас проявляется в юморе. Например, мы достаем карту и говорим: «Теперь, как только мы попадем в Казань...» или «Кто-нибудь знает, где Азия?»

Сегодня кто-то сказал: «Мы будем дома на Рождество...» — «Он не сказал, какого года», — бросил другой ухмыляясь. «Вообрази, попадаешь домой и первое, что узнаешь, — тебя забирают в ополчение... Встаешь в пять утра в воскресенье, и кто-нибудь там стоит и кричит: «Пулеметный огонь слева!» или «В двухстах метрах за деревней русская пехота! Ваши действия?»

«Ты отвечаешь им, что идешь в деревню поймать пару кур для жарки, — говорит Франц. — Что еще?»

А Цинк добавляет: «Если кто-нибудь захочет поговорить со мной, я спрошу его, был ли он в России».

Несмотря на то что Калинин был взят, наступление на главном направлении на Москву было остановлено, «завязло» в грязи и лесах примерно всего в двухстах километрах от столицы. Вслед за новой попыткой достичь Москвы 2 декабря, в результате которой немецкие войска фактически дошли до предместий {3} , русские предприняли первое большое контрнаступление. В течение нескольких дней 9-я и 4-я танковые армии были отброшены далеко назад, и Калинин пришлось оставить.

С Новым годом всех вас! Мы вышли из горящей деревни в ночь, и везде, где мы проходили, в небо вздымались языки пламени, за которыми следовали черные клубы дыма.

Сейчас все ребята спят. Я вышел наружу, чтобы просто поздравить своих часовых с Новым годом. «Может быть, еще в этом году мы будем дома», — сказал я.

Утром первого числа было все еще более сорока градусов ниже нуля. Мы обмотали наши ботинки тряпками и то и дело посматривали на носы друг друга. Когда копчик носа белеет, пора с ним что-то делать. Франц и я скакали с передовой группой. Франц никак не мог попасть в стремя из-за тряпок, намотанных вокруг его ботинок. Он достал перчатки, чтобы развязать проволоку, которой были перевязаны тряпки. Два его пальца были обморожены. Некоторые из нас обморозили ступни, кое-кто до обморожения третьей степени. Русские отчаянно напирают. Они пытаются любой ценой захватить деревню целой и невредимой, но мы не оставляем им ни одной.

9 января мы поехали верхом поискать помещение для бойцов нашего эшелона снабжения. Было уже темно. Узкая дорожная колея была различима лишь благодаря втоптанному в снег валежнику. Мы проскакали рысью около четырех километров. Лошади то и дело по брюхо проваливались в снег, выпрыгивая и с трудом пробираясь вперед. Это было похоже на скачки на верблюдах; мы качались и балансировали, пытаясь отрывать свое тело то от холки, то от крупа лошади, помогая ей в силу своих возможностей двигаться вперед. Это была странная кавалькада: трое чучел среди кустов и холмов. Позади небо вновь стало красным. Время от времени раздавалась орудийная и винтовочная пальба; а так было очень тихо.

Дул ледяной ветер. С прошлой ночи он заметает за городом снег в полосы и рвет в клочья. Снегом замело мост, снежные дюны покрыли все тропы, а на дорогах надуло глубокие сугробы. Сейчас мы поджидаем наших. Они должны подойти, преодолев тридцать километров пути. Смогут ли они это сделать?

20.00. Теперь они уже не смогут этого сделать. Уже несколько часов как наступила темнота. В половине пятого мы уже поужинали. Посмотрели на часы и покачали головой: еще так рано, а ночь уже наступила некоторое время назад. В воздухе сплошной снег, кристаллики льда как топкие иголки, которые ветер задувает во все щели. Свет на другой стороне деревенской улицы горит слабо, и, если вы рискнете выйти наружу, ветер будет трепать вашу одежду. Лучше сидеть у огня.

Спасибо Господу за картошку. Мы не были готовы к долгому пребыванию в этих местах, и что бы стало с нами без нее? Как бы могла вся армия пережить русскую зиму без этого скромного овоща? Вечером, как всегда, мы очистили картошку от кожуры, с благоговением размяли ее и посолили крупной русской солью.

Сейчас утро. Мы кончили завтракать, и опять это была картошка, благодаря которой мы почувствовали удовлетворение от еды. В этом доме нам предложили картошку, чай и каравай хлеба, замешенный из ржаной и ячменной муки с добавлением лука. Пожалуй, в нем было несколько коричневых тараканов; по крайней мере, я срезал одного из них, не сказав ни слова. Святой в углу кротко смотрит из своей золотой рамки, как будто хочет сказать, что бесстрастный дух не обращает внимания на такие пустяки. Что хорошего в том, чтобы замечать их? Это может только помешать мне насладиться великолепием творения, которое появилось вновь этим утром во всей своей красе.

Первый луч солнца был уходящей в небо линией зеленого и красного огня. Затем на северо-востоке появился странный свет: центр его выглядел как расплавленный металл и был обрамлен двумя дугами такого ослепительного сияния, что глазам было больно смотреть. Все вокруг окунулось в волшебную золотисто-белую дымку, деревья и кустарники были охвачены лучезарным сиянием, а вдали верхушки крыш и вершины холмов на фоне нежно-серого горизонта сияли белым светом. На заре звуки разливались странно завораживающе и неуловимо, как будто все это было волшебной игрой сказки.

Мы скакали обратно при ярком свете солнца; в последний раз я ехал верхом с Францем Вольфом и своими старыми товарищами. Меня перевели на батарею. Связист — мертв: да здравствует артиллерист!

Иваны пробудились. Мы толкнули их чрезвычайно сильно, теперь они отразили удар и перешли в наступление.

Прошлой ночью мы вспугнули в секторе батальона три разведывательные группы. Последняя состояла из двадцати человек. Лишь один из них упал за проволокой на нашей стороне. Что касается остальных, утром на полосе осталось много небольших холмиков, наметенных над телами убитых вдоль нейтральной полосы. Один из них все еще тлел. Наверное, у него была бутылка с зажигательной смесью и одна из наших трассирующих пуль попала в нее.

В течение ночи русские приходили с огнеметом. Иван теперь использует довольно много сильных взрывчатых материалов. На холоде грохот взрывов чрезвычайно громок. Осколки издают пронзительный, резкий свист, но эффект не очень велик. Мы слишком хорошо защищены. Снаряды наших тяжелых минометов наносят ивану гораздо больший урон. Они отскакивают от земли и взрываются в воздухе. Тем самым достигается гораздо большая убойная сила от эффекта рикошета артиллерийского снаряда, против которого не защитит ни один окоп. Когда сбрасывают свой груз наши «Штуки» , земля дрожит на километр вокруг.

В одной из рот устанавливают траншейный миномет, при помощи которого предполагают забрасывать окопы ивана дисковыми минами с расстояния в тридцать — сорок метров. Конструкция миномета напоминает катапульту римлян. Она очень примитивна. Такое оружие — порождение окопной войны. Когда фронт вновь начинает продвигаться, об этих штуках быстро забывают. Но эта игра в «римские игрушки» говорит о боевом духе подразделения.

Позавчера я впервые стрелял из орудия. Десять выстрелов. Это было удивительное ощущение. Забываешь обо всем — об опасности, о холоде. Это — дуэль. Фактически мы не были в опасности; все шло как на полигоне. Наш первый снаряд ударил возле землянки с солдатами, за которой мы наблюдали целый день. Мы выстрелили по двум другим землянкам. У третьей вверх взметнулся фонтан земли, как при взрыве мины. Это был наш прощальный выстрел. После этого мы отошли к С., где расквартировались некоторое время назад. Отсюда мы должны отойти на заранее подготовленные позиции.

Вчера я ходил проведать старую братию. Франц наконец удостоился Железного креста первого класса. В послужном списке говорится: «За преследование танка врага от пункта С. до следующей деревни и попытку подбить его из противотанкового ружья». Мы смеялись до того, что слезы катились по щекам. За это, среди всех прочих заслуг! В то время как он уже получил строгий выговор!

Все равно я был рад. Я пришел туда, как раз когда отделение выходило на построение. «Мы скучаем по тебе», — говорил потом Франц.

Мы немного стесняемся сентиментальности, но в этом что-то есть. «Старая братия»... это целый мир. Не так ли, отец?

Слишком много книг? Вы можете уточнить книги по запросу «Воспоминания германских солдат» (в скобках показано количество книг для данного уточнения)

Переключить стиль отображения:

Русская военная кампания. Опыт Второй мировой войны. 1941–1945

Немецкий военный историк, офицер вермахта и генерал-майор бундесвера Эйке Миддельдорф анализирует особенности ведения боевых действий немецкой и советской армиями в 1941–1945 гг., организацию и вооружение основных родов войск воюющих сторон и тактику подразделений и частей. Книгу характеризует полно…

Эрих Куби – известный немецкий публицист, участник Второй мировой войны – анализирует военную и политическую обстановку, сложившуюся на международной арене весной 1945 г., в преддверии Битвы за Берлин. Описывает процесс падения столицы Третьего рейха и последствия этих событий для Германии и всей Ев…

Автор воспоминаний Ганс Якоб Гёбелер во время Второй мировой войны служил мотористом второго класса на германской подводной лодке U-505. С немецкой тщательностью и аккуратностью Гёбелер делал записи об устройстве подводной лодки, о своей службе, о жизни экипажа в ограниченном пространстве субмарины,…

Хорст Шайберт, бывший командир роты 6-й танковой дивизии вермахта, анализирует события, произошедшие зимой 1942/43 года на Восточном фронте в результате операций прорыва значительных германских сил, попавших в окружение в ходе наступления Красной армии, а также участие в них союзных Германии формиро…

Воспоминания Эрвина Бартмана – откровенный рассказ немецкого солдата о своем участии во Второй мировой войне в составе полка, впоследствии дивизии «Лейбштандарт». Обладая несомненным литературным даром, автор живо и ярко описывает, как проходил жесткий отбор, после которого с восторгом вступил в ряд…

Солдат вермахта Вильгельм Люббеке начал военную службу в 1939 г. рядовым и окончил ее командиром роты в чине обер-лейтенанта в 1945 г. Он воевал в Польше, во Франции, в Бельгии, в России, где участвовал в боях на реке Волхов, в коридоре Демянского котла, у Новгорода и Ладожского озера. А в 1944 г. в…

В своих личных записках знаменитый генерал не касается ни идеологии, ни грандиозных планов, которые были разработаны германскими политиками. В каждой битве Манштейн находил успешное решение боевой задачи, реализуя потенциал своих войсковых сил и максимально снижая возможности противника. В войне про…

НОВАЯ КНИГА ведущего военного историка. Продолжение супербестселлера "Я дрался на Т-34", разошедшегося рекордными тиражами. НОВЫЕ воспоминания танкистов Великой Отечественной. Что в первую очередь вспоминали ветераны Вермахта, говоря об ужасах Восточного фронта? Армады советских танков. Кто вынес на…

Автор воспоминаний – ветеран двух мировых войн начал свою службу простым солдатом в 1913 г. в телеграфном батальоне в Мюнхене и закончил ее в Реймсе в чине генерала, в должности начальника связи сухопутных войск, когда в мае 1945 г. был арестован и отправлен в лагерь для военнопленных. Наряду с опис…

За годы Второй мировой войны Курт Хохоф, служа в вооруженных силах Германии, прошел путь от рядового солдата до офицера. Он принимал участие в действиях гитлеровской армии на территориях Польши, Франции и Советского Союза. В обязанности связного Курта Хохофа входило ведение журнала боевых действий е…

Отсутствует

«Настоящее издание моей книги на русском языке я хочу посвятить русским солдатам, живым и мертвым, жертвовавшим жизнью за свою страну, что у всех народов и во все времена считалось высшим проявлением благородства!» Рудольф фон Риббентроп Автор этой книги был не только сыном министра иностранных дел …

Весть о том, что окончилась война, застала Райнхольда Брауна во время жестоких боев в Чехословакии. И с этого момента началась его долгая и полная опасностей обратная дорога на родину в Германию. Браун пишет о том, как прошел через плен, об унижениях, голоде, холоде, о тяжелом труде и жестоких побо…

Отсутствует

Дневник начальника генерального штаба сухопутных войск Германии является уникальным по своей ценности источником информации о деятельности «мозгового» центра» вермахта. Книга охватывает период с июня 1941 г. до сентября 1942 г., когда Ф. Гальдер был уволен в отставку. …

Солдат вермахта Вильгельм Прюллер аккуратно заносил в дневник свои впечатления о происходящих событиях на фронте с того момента, как перешел польскую границу, вплоть до окончания войны. Он описывает, как воевал в Польше, во Франции, на Балканском полуострове, в России, а затем шагал по Европе в обр…

Немецкий пехотинец описывает путь, пройденный им по дорогам войны с момента переправы войск вермахта через Западный Буг из Польши на территорию России в 1941 г. Автор подробно рассказывает о тяжелых боях под Киевом, Харьковом, Днепропетровском, о том, как, отступая, части немецких войск сжигали мос…

Отсутствует

Мемуары Эриха фон Манштейна являются одной из важнейших работ, вышедших в Германии, по истории Второй мировой войны, а их автор – едва ли не самым знаменитым из военачальников Гитлера. Воспоминания генерал-фельдмаршала написаны ярким, образным языком и содержат не только перечисление фактов, но и …

Эта книга – результат коллективного труда командиров панцер-гренадерского полка СС «Дер Фюрер», сформированного в Австрии весной 1938 года и закончившего свой путь в Германии 12 мая 1945 года, когда полку было объявлено об окончании военных действий и капитуляции вооруженных сил Германии на всех фр…

Полковник американской армии и военный историк, профессор Альфред Тёрни проводит исследование комплекса проблем кампании 1941–1942 гг. на территории СССР, используя в качестве основного источника информации военный дневник генерал-фельдмаршала фон Бока. Командованию группы армий «Центр» во главе с …

В книге рассказывается об одном из подразделений охотников-егерей (коммандос), созданном вермахтом для борьбы с партизанами и заброшенном в район белорусских лесов. В длительной и беспощадной борьбе у каждого члена группы было свое боевое задание, в результате развернутая антипартизанская война ста…

Командир танка Отто Кариус воевал на Восточном фронте в составе группы армий «Север» в одном из первых экипажей «тигров». Автор погружает читателя в самую гущу кровавого боя с его дымом и пороховой гарью. Рассказывает о технических особенностях «тигра» и его боевых качествах. В книге приведены тех…

Немецкий генерал Вольфганг Пиккерт исследует роль зенитной артиллерии, задействованной в составе 17-й армии в ходе боевых действий на Кубанском плацдарме с февраля 1943 г. до разгрома немецких войск Красной армией в Севастополе в мае 1944 г. Автор подробно рассказывает о введении в действие зенитн…

Эдельберт Холль, лейтенант германской армии, командир пехотной роты, подробно рассказывает о боевых действиях своего подразделения под Сталинградом и затем в черте города. Здесь бойцы его роты в составе пехотной, а затем танковой дивизии вели бои за каждую улицу и каждый дом, отмечая, что в этих ус…

В НОВОЙ книге ведущего военного историка собраны интервью немецких танкистов, от рядовых до знаменитого панцер-аса Отто Кариуса. Им довелось воевать на всех типах танков – от легких Pz.II и Pz-38(t) и средних Pz.III и Pz. IV до тяжелых «Пантер», «Тигров» и «Королевских Тигров», а также на самоходка…

Отсутствует

Перед вами уникальный очерк истории Второй мировой войны, подготовленный непосредственными участниками событий – старшими офицерами и генералами германского вермахта. В данном издании подробно освещены Польская, Норвежская и другие важнейшие кампании германской армии, война с Советским Союзом, пред…

Фельдмаршал Манштейн прославился не только военными победами, но и многочисленными военными преступлениями. Он был единственным из главарей вермахта, кого «удостоили» персонального судебного процесса в Нюрнберге, по итогам которого он был приговорен к 15 годам заключения (из которых отсидел лишь во…

В своих воспоминаниях о Второй мировой войне генерал вермахта Дитрих фон Хольтиц описывает сражения и операции, в которых принимал личное участие: взятие Роттердама в 1940 г., осада и штурм Севастополя в 1942 г., бои в Нормандии летом 1944 г., где он командовал армейским корпусом. Большое внимание …

В августе 1942 года на подбитом в бою над Сталинградом «Мессершмитте» пилот-истребитель Генрих Айнзидель совершил вынужденную посадку и сразу же был взят в плен советскими летчиками. С этого момента для него началась другая жизнь, в которой ему пришлось решать, на чьей стороне сражаться. И прежде А…

Отсутствует

ТРИ БЕСТСЕЛЛЕРА ОДНИМ ТОМОМ! Шокирующие мемуары трех немецких Scharfsch?tzen (снайперов), на общем счету которых более 600 жизней наших солдат. Исповедь профессиональных убийц, сотни раз видевших смерть через оптику своих снайперских винтовок. Циничные откровения об ужасах войны на Восточном фронте…

Иллюстрированная летопись «Тигров» на Восточном фронте. Более 350 эксклюзивных фронтовых фотографий. Новое, дополненное и исправленное, издание бестселлера немецкого панцер-аса, на боевом счету которого 57 подбитых танков. Альфред Руббель прошел войну «от звонка до звонка» – с 22 июня 1941 года до…

Эта книга основана на воспоминаниях немецких танкистов, воевавших в прославленной 2-й Танковой группе Гудериана. В этом издании собраны свидетельства тех, кто под командованием «Schnelle Heinz» («Стремительного Гейнца») осуществил Блицкриг, участвовал в главных «Kesselschlacht» (битвах на окружение…

В своих мемуарах Гейнц Гудериан, стоявший у истоков создания танковых войск и принадлежавший к элите высшего военного руководства нацистской Германии, рассказывает о планировании и подготовке крупнейших операций в штабе Верховного командования сухопутных сил Германии. Книга является интереснейшим и…

35-й танковый полк 4-й немецкой дивизии – самая известная танковая часть вермахта, отмеченная многими наградами. Его солдаты и офицеры принимали участие в кровопролитных боях, которые вел Третий рейх, захватывая страны Европы. Они воевали в Польше, во Франции, а затем на территории Советского Союза…

В книге представлены мемуары высокопоставленного германского военачальника периода Второй мировой войны. Блестящий командир, штабной офицер и талантливый военный администратор, он создал военно-воздушные силы своей страны (люфтваффе), командовал воздушными флотами в четырех наиболее крупных военных…

Воспоминания Вильгельма Тике представляют собой историю 3-го германского танкового корпуса с момента его формирования в 1943 году до полного разгрома весной 1945 года. Автор подробно сообщает, когда, из каких соединений и с какой целью создавался 3-й танковый корпус СС, рассказывает о его командира…

Продолжим экскурсию в СС.
Принято считать, что это были элитные части Германии и любимчики фюрера. Там, где возникали проблемы, кризисы, там появлялись СС и... Переламывали ситуацию? Не всегда. Если в в марте 1943 года эсэсовцы отбили у нас Харьков, то вот Курскую дугу они провалили.
Действительно, сражались ваффен-СС отчаянно и безумно храбро. Та же "мертвая голова" игнорировала приказы, воспрещающие рукопашные схватки с советскими войсками.
Но храбрость, да еще безумная, еще не все на войне. Далеко не все. Говорят, что первыми погибают трусы и герои. А выживают осторожные и осмотрительные.
В первый год войны к войскам СС вермахт относился скептически. Если уровень политической подготовки был выше всяких похвал, то тактически и технически СС были на порядок хуже армейцев. Много ли мог Теодор Эйке, бывший полицейский осведомитель, бывший пациент психиатрической лечебницы и бывший начальник концентрационного лагеря Дахау? Много ли он понимал в военном деле? Когда он летом 1942 года прилетел в ставку Гитлера, истерично жалуясь на огромные потери, не его ли вина была в них?
"Мясник Эйке", так его называли в вермахте за пренебрежение потерями личного состава. 26 февраля его самолет собьют, и он будет похоронен недалеко от Харькова. Где его могила - неизвестно.
Ну и хорошо.
А солдаты вермахта иронично называли в 1941 эсэсовцев "древесными лягушками" за пятнистый камуфляж. Правда, потом сами стали носить. Да и снабжение... Армейские генералы старались снабжать "тотенкопфы" во вторую очередь. Какой смысл давать лучшее тем, кто из всех видов боя освоил только оголтелые атаки любой ценой? Все равно погибнут.
Лишь к 1943 году положение выровнялось. СС стали воевать не хуже вермахта. Но не за счет того, что вырос уровень подготовки. За счет того, что упал уровень подготовки в самой немецкой армии. Знаете ли вы, что курсы лейтенантов в Германии шли всего три месяца? А ругают РККА за 6-месячный срок обучения...
Да, качество вермахта неуклонно падало. Крепких профессионалов Франции и Польши к 1943 году выбило. На их место приходила плохо обученная молодежь новых призывных возрастов. А учить их было уже некому. Кто-то гнил в Синявинских болотах, кто-то скакал на одной ноге в Германии, кто-то таскал бревна на вятских лесоповалах.
А тем временем, Красная Армия училась. Училась быстро. Качественное превосходство над немцами выросло настолько, что в 1944 году советские войска умудрялись проводить наступательные операции с разгромным соотношением потерь. 10:1 в нашу пользу. Хотя по всем правилам положены потери 1:3. На одного потерянного обороняющегося 3 атакующих.

Нет, это не операция "Багратион". Это незаслуженно забытая Ясско-Кишиневская операция. Пожалуй, рекордная по соотношению потерь за всю войну.
В ходе операции советские войска потеряли 12,5 тысяч человек убитыми и пропавшими без вести и 64 тысячи ранеными, тогда как немецкие и румынские войска лишились 18 дивизий. 208600 немецких и румынских солдат и офицеров попали в плен. До 135 000 человек они потеряли убитыми и ранеными. 208 тысяч попало в плен.
Система военной подготовки в СССР победила аналогичную в Рейхе.
Наша Гвардия рождалась в боях. Немецкие СС - дети пропаганды.
Какими же были эсэсовцы в глазах самих немцев?
Впрочем, небольшое лирическое отступление.
Не секрет, что вокруг Великой Отечественной скопилось огромное количество мифов. Например такой: РККА воевала с одной винтовкой на троих. Мало кто знает, что эта фраза имеет исторические корни.
Родом она из... "Краткого курса ВКП(б).
Да, большевики не скрывали правды. Правды, о... О Русской Императорской Армии.
"Царская армия терпела поражение за поражением. Немецкая артиллерия
засыпала царские войска градом снарядов. У царской армии не хватало пушек,
не хватало снарядов, не хватало даже винтовок. Иногда на трех солдат
приходилась одна винтовка".

Или вот еще один миф. Из книги в книгу кочует знаменитый диалог двух маршалов: Жукова и Эйзенхауэра. Мол, Жуков похвастался, что пускал пехоту вперед танков по минным полям, чтобы та телами проходы расчистила.
Махнем рукой на то, что вес человека никак не подорвет противотанковую мину. Что пускать пехоту по ним бесполезно. Забудем про это. Меня интересует: откуда взялся этот миф?
А вот откуда...
Гюнтер Фляйшман. Эсесовец из дивизии "Викинг".
Вот такой эпизод мы находим в его мемуарах.
1940 год. Франция. Город Мец. Фляйшман штабной радист. Да не абы у кого, у самого Роммеля, будущего "Лиса пустыни". Роммель тогда командовал 7 танковой дивизией, к которой был прикомандирован полк СС "Дас Райх".
За самим городом стоят гаубицы. Сам город плотно прикрыт зенитками французов. Перед городом смешанное минное поле. И противопехотные, и противотанковые мины. Что делает Роммель?
Посылает своего радиста максимально вперед, чтобы определить и доложить месторасположения батарей противника. Разведгруппа полностью гибнет на пути. Почти, иначе мемуаров не сохранилось бы. Гюнтер добирается до живой изгороди и там пытается достучаться до Роммеля: мол, все пропало:
"- Железный Конь! Железный Конь! Вас вызывает Светлячок-1!
- Как там дела, рядовой?
- Герр генерал, Клек и Морер убиты. Прошу разрешения вернуться в тыл.
- Нам во что бы то ни стало необходимо установить местонахождение этих позиций, рядовой. Оружие у вас есть?
- Так точно, герр генерал! У меня остался МР-38 Грослера.
- Вот что, сынок. Постарайся подобраться поближе. Как можно ближе. Рассчитываю на тебя...
- Так точно, герр генерал. Конец связи".
И что же дальше? А дальше вот что:
"Посмотрев на поле, я различил сигналиста, размахивавшего красным и синим флажками. Это был сигнал выхода на связь. Я не опасался сюрпризов здесь, в живой изгороди, помня слова Клека о том, что мины ставить здесь неудобно, поэтому спокойно уселся и после несложных манипуляций со схемой стал вызывать "Железного Коня".
- Наши планы изменились, - оповестил меня герр генерал. - Оставайся там, где находишься, да не высовывай без толку свою глупую голову.
- Не понял, герр генерал!
- Сынок, сиди, где сидишь. И будь на связи. Я тут тебе подарочек приготовил. Конец связи.
- С кем это ты? - полюбопытствовал роттенфюрер.
- Со своим командиром.
- О каком это подарочке он говорил?
- Ему лучше знать.
Прошло какое-то время, прежде чем мы поняли, что имел в виду герр генерал. В небе появились средние бомбардировщики "хейнкель" и их пикирующие собратья "Ю-87". На пикирующих была возложена задача прицельного бомбометания, "хейнкели" же занимались ковровым. Метц объяло пламя.
- Благодарю, герр генерал, - передал я, нажав клавишу передачи".
Все хорошо? Подавили артиллерию?
Нет. Французы лишь снизили интенсивность огня.
И Роммель посылает своих солдат в атаку.
"Я заметил, как через поле бегут наши солдаты.
- Там мины! - заорал я в микрофон.
Герру генералу это было известно. На поле показались бронетранспортеры спецназначения и полугусеничные вездеходы. Мины срабатывали, людей разрывало на куски, а технику корежило. На моих глазах свершался акт жесточайшего безумия.
Уже считаные минуты спустя бойцы резервной роты добрались до меня. Это были солдаты моей роты, той, в которой я сражался. Они расчищали путь для СС, вермахта и 7-й танковой. И тут я понял, что, не будь я радистом, меня ждала бы участь списанного в расход"
Еще раз.
ГЕНЕРАЛУ БЫЛО ИЗВЕСТНО О МИНАХ.
Что, фрау еще нарожают киндеров?
Или на войне существуют другие категории, нежели взгляд из окопа?
Видимо, этот случай так повлиял на Фляйшмана, что он начал задумываться над происходящим.
"Так, например, стали поступать донесения из частей СС "Мертвая голова", касавшиеся неких событий в местечке Дранси. Я уже был наслышан, что в Дранси устроили то ли лагерь, то ли тюрьму для военнопленных. Впрочем, не только для военнопленных. Более того, предписано было пропускать вне очереди все железнодорожные составы, следовавшие до Дранси и до некоторых станций, расположенных восточнее этого города из Лиможа, Лиона, Шартра и других мест. Все составы подобного рода следовали из Франции на восток, в Страсбург, где они потом пересекали границу Германии, исключительно с ведома СС. Я тогда и понятия не имел, что в сентябре-октябре 1940 года упомянутые составы перевозили в лагеря людей. В мои обязанности входило направить соответствующее донесение офицеру штаба СС, а уж они знали, как им поступать. Мне надлежало немедленно ставить в известность вышестоящих лиц о следовании составов из перечисленных выше городов. Каждый раз, когда поступали сведения о составах, меня даже выставляли вон из радиооператорской и позволяли вернуться туда лишь некоторое время спустя, когда полученные сведения были обработаны.
Я как-то поинтересовался у Гляйзпункта и Энгеля, дескать, что это за такие секретные железнодорожные составы, но те лишь усмехнулись в ответ. Я, недоумевая, спросил, что здесь смешного, но внятного ответа так и не получил. Из принципа я приставал к обоим коллегам до тех пор, пока Гляйзпункт не спросил меня:
- Кагер, а как ты думаешь, что могут перевозить эти составы?
Я ответил, что представления не имею, а Гляйзпункт со смехом задал мне вопрос:
- Послушай, а ты много евреев видел на парижских улицах?
Говорят, что немцы не знали о лагерях смерти. Это не так.
"Все мы знали о Дахау и Бухенвальде, но с чистой совестью могу заявить, что в 1940 году я понятия не имел о том, что там происходило. Я всегда считал, что там расположены центры политического перевоспитания для уголовных преступников, где последних учили уважать существующие законы. Я считал, что если кто-то нарушал германские законы, тот заслуживал нескольких лет пребывания в Дахау или Бухенвальде.
Но вот того, зачем нам понадобилось тащить евреев из другой страны в Германию, я решительно не понимал"
Они все знали.
"...я не понимал, почему Гляйзпункт и Энгель смеялись над этим. Причем смеялись злорадно и с таким видом, будто им известно куда больше, чем мне".
Он только начал думать. Прозрение придет на Восточном фронте.
Кстати, о Восточном фронте.
Все мы знаем, что Великая Отечественная началась 22 июня.
А когда начались боевые действия на советско-германском фронте?
Вот Фляйшман утверждает, что...
Раньше.
Еще 20 июня, в пятницу, его в составе разведывательно-диверсионной группы закинули с самолета на территорию СССР.
В ночь с 20 на 21 июня группа СС встречается с... С партизанским отрядом:
Партизан было очень много. В прорытых в земле ямах были разложены костры, это делалось явно в целях маскировки. Тут же стояли сшитые из скатертей, занавесок или непонятно чего палатки. По моим прикидкам, в лагере насчитывалось не менее 40 человек. Мы решили подкрепиться консервированной тушенкой, наш проводник присел к нам.
- Деревня совсем рядом, - сообщил он.
- Что за деревня? - спросил его Детвайлер.
- Деревня, - ответил проводник. - Мы вас проводим. Вы там будете слушать. Сперва поешьте.
Окинув одобрительны взглядом наши петлицы, старик с улыбкой произнес:
- СС.
К нам стали присаживаться и другие партизаны. Среди них была и женщина лет тридцати в затрапезной одежде. Но, невзирая и на одежду, и на перепачканное лицо, она показалась мне красавицей. С ее присутствием атмосфера несколько разрядилась.
- Кто вы такие? - снова спросил я старика-проводника. - И где мы находимся?
Услышав мой вопрос, остальные лесные собратья старика заулыбались, будто им было известно нечто такое, о чем мы не знали.
- Мы зовем его отец Деметриус. А меня зовут Рахиль. Добро пожаловать на Украину.
Ничего не смущает?
Лично меня смутило имя Рахиль - типичное еврейское имя.
Кто это был? УПА? Что за "партизаны"? К сожалению, Гюнтер не дает ответа на этот вопрос. Но уточняет, эти места примерно в тридцати километрах от Ковеля.
В течение суток разведка передает сообщения о составе частей РККА в зоне наступления.
22 числа случилось то, о чем мы все знаем. А вот что произошло дальше, когда германские войска вступили на территорию СССР.
"Продвижение колонны замедлилось. Примерно в километре от контрольно-пропускного пункта мы заметили на обочине дороги группу солдат полиции СС. У большинства через плечо висели автоматы МР-40, и вообще они больше походили на офицеров - в опрятной, подогнанной форме, они явно явились сюда не с передовой. Проехав еще метров 500, мы по обеим сторонам дороги увидели виселицы из врытых в землю свежеотесанных бревен. Их было штук 50 на каждой стороне, и на каждой болтался повешенный. Мы будто следовали через туннель из виселиц. И что самое странное - среди повешенных мы не увидели ни одного военного. Все сплошь гражданские! Справа от дороги на виселицах я вдруг с ужасом узнал среди казненных отца Деметриуса и Рахиль"
Немцы начали войну и первым делом перевешали украинцев. Тех самых, кто еще позавчера оказывал помощь эсэсовским разведчикам.
"В конце ряда виселиц был вырыт ров, куда были свалены тела погибших русских солдат. Приглядевшись, я понял, что они лежали рядами - словно их сначала группами подводили к краю рва, а потом расстреливали, чтобы тут же подвести следующую. Неподалеку от рва стояли солдаты полиции СС и прямо из горлышка заливали в себя спиртное. Когда наша колонна увеличила скорость, они и ухом не повели. Тут кто-то дотронулся до моего плеча. Повернувшись, я увидел Детвайлера. Он показал пальцем назад. Посмотрев туда, куда показывал мой сослуживец, я увидел, как солдаты полиции СС конвоируют ко рву очередную группу - гражданских. Мужчины, женщины и дети послушно шли с поднятыми руками. Я спросил себя: и это тоже партизаны? Как они могли быть ими? Какое преступление совершили они, чтобы их приговорили к смертной казни без суда и следствия? Наша колонна удалялась, но я успел разглядеть, как солдаты полиции СС стали разделять обреченных на группы - мужчин направляли в одну сторону, женщин - в другую. Потом стали отрывать детей от матерей. Мне показалось, что сквозь гул моторов я слышу крики"
Это не "красная пропаганда" Эренбурга.
Это воспоминания эсэсовца дивизии "Викинг".
Мне нечего тут сказать.
"Один из унтерштурмфюреров распорядился, чтобы я настроил "Петрике" на другую частоту, потом стал вызывать своего командира. Второй офицер тем временем приказал двоим солдатам 2-го полка СС доставить пленных к ним. Один из русских походил на офицера, форма на них была разной. И тут меня осенило - это же политрук. Унтерштурмфюрер, вернув мне рацию, обратился к своему товарищу.
- Нет, это касается только политруков, - доложил он.
И буквально в ту же секунду выхватил пистолет и выпустил несколько пуль подряд прямо в голову советскому политруку. Мы с Крендлом даже не успели увернуться от брызг крови и мозга"
Вот вам иллюстрация "Приказа о комиссарах". Или вот еще...
"Мы проехали через шлагбаум, потом свернули налево к строению, в котором располагалась охрана, и, уже подъезжая к посту квартирмейстера, вдруг метрах в 50 у деревьев увидели несколько сотен раздетых догола местных гражданских под охраной СС и украинских добровольцев. Послышалась автоматная очередь, потом из-за деревьев донеслись несколько одиночных выстрелов.
- Что это здесь делается такое? Кто эти люди? - спросил я у охранника поста квартирмейстера.
Тот взял наши документы, прочел их и сказал:
- Пройдите внутрь и доложите о прибытие квартирмейстеру.
- Так что это за люди? - повторил мой вопрос Крендл.
- И за что их расстреливают? - присоединился Лихтель.
- Доложите о прибытии квартирмейстеру, - будто не слыша нас, упрямо повторил солдат. - И не суйтесь, куда не просят, - вполголоса добавил он.
Квартирмейстером оказался штурмшарфюрер в расстегнутом мундире с толстой сигарой во рту. Пробежав глазами по нашим бумажкам, он велел нам ехать дальше по той самой дороге, с которой мы свернули. Радиоподразделение неподалеку, заверил он нас, там и доложитесь гауптштурмфюреру.
Лихтель, не утерпев, спросил штурмшарфюрера:
- А что за стрельба там, у деревьев?
- Занятия по огневой подготовке, - бросил квартирмейстер, не глядя на него.
- А те, что стоят голышом, кто они? Штурмшарфюрер смерил его ледяным взглядом.
- Мишени, - последовал лаконичный ответ".
Что тут комментировать?
Ну а далее Гюнтер рассказывает, как немцы начали вшиветь и превращаться в свиней. Да, уже в июне 1941 года. Сразу после битвы при Дубно.
"Жажда, обезвоживание организма и заплесневелый хлеб оборачивались болезнями личного состава"
Уж и не знаю, откуда у немцев заплесневелый хлеб? Впрочем, как покажет зима, это типичный орднунг немецких интендантов.
"...нередко хлеб кишел червями, причем нам не позволялось выбрать их. Жуй себе с червячками, сытнее будет, да и протеинов побольше, так, видимо, рассуждали наши командиры. Вот мы таким образом и восполняли нехватку белков. Со временем наша трапеза обогатилась новым ритуалом - своего рода протестом. Все наперебой хвалились друг перед другом, у кого в краюхе хлеба червяк толще. А потом принимались жевать, да еще с открытым ртом, мол, смотрите на меня, я не брезгливый, я ко всему привычный. Чистейший мазохизм"
"...ни о какой гигиене в подобных условиях и говорить, конечно, не приходилось. Если мы оказывались у реки или озера, никому не разрешалось лезть в воду до тех пор, пока не будут заполнены все фляжки, цистерны и радиаторы машин. Но многие вместо купания предпочитали завалиться спать. Офицеры силой принуждали выкупаться, но разбудить измотанного солдата было не так-то просто, и они, в конце концов, отвязывались. Отсутствие элементарной гигиены оборачивалось вшами, другими паразитами, в конечном итоге мы дошли до такого состояния, когда уже нельзя было отличить "купальщиков" от "сонь". Вши донимали и тех, и других - они были в волосах, в одежде - повсюду. Можно было ведрами выливать на себя дезинсекторы - толку никакого..."
Культурная нация. Очень культурная. Культурнее только эскимосы, но тем мыться вообще не стоит. Опасно для жизни.
Вообще, мемуары Фляйшмана и комментировать не надо. Все сказано им самим:
"В самую первую ночь у Днепра русские при помощи ракет и мин повредили понтонный мост. На следующий день наши саперы привели его в порядок, однако на следующую ночь русские снова вывели его из строя. И снова наши саперы восстановили переправу, а потом русские в очередной раз разрушили его... Когда понтоны пришлось восстанавливать в четвертый раз, рядовой состав только качал головами, задумавшись, какие же все-таки мудрые люди наши офицеры. А мост между тем был на следующую ночь вновь поврежден в результате обстрела русских. Тогда от русских мин досталось не только мосту, но и нашему выдвинутому вперед посту, пострадал и расположенный севернее железнодорожный мост. Офицеры же приказали доставить им грузовики для отхода, однако никто не удосужился отдать приказ открыть ответный огонь".
Хваленые СС воюют как умеют.
В итоге...
"...опять новые лица, новые фамилии, снова черт знает сколько торчать в очереди за жратвой. Не нравилось мне все это. Не по нутру было, хоть умри. Я вовсе не горел желанием сдружиться решительно со всеми из 5-й дивизии СС 14-го корпуса, но на каждой утренней поверке мне в уши поневоле лезли их фамилии. Только успел к ним привыкнуть, как пришлось отвыкать - вдруг из уст Дитца зазвучали новые. И это меня бесило"
Элита уже к зиме 1941 года была практически выбита советскими солдатами. И вот тогда уже начинается прозрение...
"Потом я спросил себя, а за что я, собственно, сражаюсь? Сомнений не было - это не моя война. И вообще, рядовому составу, простым солдатам от нее никакого проку нет и быть не может"
Но воевать продолжал, как и полагалось доблестному войну СС.
"И тут мы все схватились за автоматы и винтовки и открыли огонь. Впереди лежала небольшая площадь, что-то вроде рынка, на которой расположился полевой госпиталь русских. Врачи и персонал сбежали, бросив раненых. Кое-кто из них уже тянулся к автоматам, и мы, отдавая себе отчет, что только что потеряли Брюкнера и Бизеля, ослепленные яростью, стали без разбора палить по раненым. Сменяя рожки автоматов, мы длинными очередями уложили человек 30-40. Некоторые, неловко ковыляя, пытались уйти или отползти, но наши пули настигали и их. По завершении этого чудовищного, варварского акта я вдруг заметил русского солдата, спрятавшегося за деревянной ручной тележкой. Вытащив опустевший рожок, я вставил новый и очередью разнес тележку в щепы. Тело русского, неуклюже перевалившись через обломки тележки, упало на землю. Сообразив, что и этот рожок успел опустеть, я воткнул в автомат еще один и целиком всадил его в мертвое тело. Если бы не подбежавший шарфюрер, я так и продолжал бы стрелять, пока не кончились патроны.
Мы молча осмотрели груду неподвижных тел. Кто-то бормотал Штотцу, что мы, мол, отомстили за тебя русским. Потом мы с шарфюрером стали обходить площадь, я специально подошел к остаткам тележки, убедиться, что русский на самом деле мертв.
Ко мне подошел Крендл. Я посмотрел ему в глаза. И понял, о чем он думал в тот момент.
- Это не Бельгия."
Да. Это не Бельгия. Это Россия.
И здесь просвещенные европейцы вели не обычную рыцарскую войну. Нет. Это была обычная колониальная война.
Понятие "унтерменш" ничем не отличается от понятия "негр" или "индеец". Снимать скальпы и уничтожать раненых. Вот и все отношение европейцев к так называемым "нецивилизованным народам".
Нецивилизованным...
Это мы с вами, русские, нецивилизованные.
Зато вшивые, по локоть и колено в крови немцы - цивилизованные.
Да уж лучше быть страной третьего мира, чем таким зверем в форме СС.
"Никаких укоров совести, глядя на содеянное, я не ощущал. Как не ощущал и тени раскаяния"
В конце концов, Фляйшмана ранили в городе Грозном. И он попадает в Варшаву. В госпиталь.
"Условия в варшавском госпитале были кошмарные. Для раненых не хватало лекарств, и большинство их было обречено на мучительную смерть".
Впрочем, о качестве немецкой медицины мы уже говорили. Остается лишь добавить, что раненые, умиравшие в тыловых госпиталях, не входили в боевые потери.
Они переводились в так называемую Армию Резерва, а ее потери, это потери... Гражданского населения.
Теперь вам понятно, откуда у немцев такие низкие потери вермахта и СС?
Кстати, о потерях:
"Письма из дому я получал регулярно, из них я и узнал, что все мои (их было двое - прим. Ивакин А.) родные братья погибли на этой войне. Как и оба двоюродных, как и мой дядя, служивший в кригсмарине".
Из шести родственников к зиме 1943 года погибло пять... Ничего такая статистика?
Ну а как иначе?
Вот наш герой описывает атаку эсэсовцев в Нормандии. Элита бежит вверх по склону холма:
"Не знаю, из кого состояло большинство бойцов - то ли из новобранцев, то ли из ветеранов, но я с ужасом наблюдал, как они допускают совершенно дикие промахи. Кое-кто из бойцов надумал добросить ручные гранаты до вершины холма, что было совершенно пустой затеей вследствие приличного расстояния и высоты. Естественно, не долетевшие до цели гранаты скатывались вниз, разрываясь рядом с солдатами СС. Другие вояки пытались палить из автоматов в положении стоя, что на склоне холма, мягко говоря, трудноосуществимо - сила отдачи просто валит тебя с ног. Разумеется, после первой же очереди бойцы падали и катились во крутому спуску вниз, ломая руки и ноги".
Эта атака началась в 4.15 утра, как пишет Фляйшман. Атака пятью пехотными волнами. Вторая волна пошла в 4.25. В 4.35 третий. Но, как видим, уже на втором эшелоне атака просто захлебнулась. Из-за плотного огня союзников и собственной бестолковости эсэсовцев.
Лишь в 6 утра пошли в атаку другие волны.
А в 7.45 все было кончено...
"Из 100 человек 1-го эшелона в живых оставалось десятка три"
На горе, на горочке стоит колоколенка...
Штурм высоты 314 продолжался еще 6 дней.
Так кто там кого мясом забрасывал?
Тонтон-макуты какие-то, способные лишь на расстрелы раненых и мирных жителей.
"Я все же решил навестить Вернера Бюхляйна. Он служил в 3-й танковой дивизии СС "Мертвая голова" к моменту вторжения в Советский Союз и в 1942 году, подорвавшись на мине, лишился правой ноги. Мы поговорили о войне и на другие темы. Я чувствовал, что он не склонен распространяться на темы, о которых говорил мой отец, я же не знал, как поделикатнее расспросить его об этом. Но потом, набравшись храбрости, без обиняков спросил:
Сначала Вернер воспринял мои вопросы недоверчиво - мало ли, а может, я подослан, чтобы разнюхать о его пораженческих настроениях, это же подрыв боевого духа нации. Я передал ему содержание разговора со своим отцом, пояснив, что хочу ясности.
- Целыми деревнями, - признался он. - Целыми деревнями, а в каждой - по тысяче жителей, а то и больше. И все они на том свете. Просто сгоняли их как скот, ставили у края рва и расстреливали. Были особые подразделения, которые постоянно этим занимались. Женщин, детей, стариков - всех без разбору, Карл. И только за то, что они - евреи.
Только тогда я со всей отчетливостью осознал ужас сказанного Вернером. Я смотрел на культю вместо ноги в пижамной штанине и думал: нет, этому человеку уже нет смысла ни врать, ни приукрашивать.
- Но зачем? - допытывался я.
- А затем, что приказ есть приказ. Слава богу, мне вовремя ногу оторвало. Больше я бы не выдержал. Иногда мы расстреливали одних только стариков и детей, иногда мужчин, женщин и подростков отправляли в лагеря.
- В лагеря?
- В Освенцим, Треблинку, Бельзен, Хелмно. А там потом их превращали в полутрупы, а потом и в трупы. На их место пригоняли новых. И так не один год.
Вернер излагал эти жуткие факты спокойным, бесстрастным тоном, будто речь шла о чем-то само собой разумеющемся".
Еще раз напомню, из кого состояла "Мертвая Голова" - бывшие охранники концлагерей.
А сам Фляйшман в СС попал случайно. Тогда, в начале войны, гитлеровская гвардия отчаянно нуждалась в специалистах всех мастей, в том числе и в радистах. В итоге, Гюнтера перевели из Кригсмарине в СС.
А вот кончил он войну совсем не случайно. Будучи уже унтершарфюрером и командуя взводом, он просто сдался американцам. Вместе со взводом. Плюнули на все, подняли белую рубаху на штык и ушли с поля боя. Даже не взирая на то, что семьи вояк моли попасть в те самые концлагеря. За предательство их мужчин.
Коллективная ответственность. Вот так. В Германии просвещенной, между прочим.
А в июне Гюнтера Фляйшмана выпустили из плена. За воинские преступления не судили.
Впрочем, не сомневаюсь в том, что имя свое он изменил. Иногда он проговаривается в тексте и его товарищи обращаются к нему: "Карл!".
И да, жил он, кстати, в ГДР...

«Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек».

«Мало, кто знает, мало, кто хочет знать такую правду».

До Леонида Рабичева о подобном писал Лев Копелев в книге воспоминаний «Хранить вечно». Для майора Копелева протест против грабежей и жестокости вышедших из повиновения солдат обернулся арестом и 10 годами ГУЛАГа, обвинение: пропаганда буржуазного гуманизма и сочувствие к противнику. Об этом пишет в рецензии на мемуары ветерана Великой Отечественной войны Михаила Рабичева блогер Алекс Рапопорт .

Книга воспоминаний Леонида Рабичева «Война всё спишет. Воспоминания офицера-связиста 31-й армии. 1941-1945 » (М.: ЗАО «Центрполиграф», 2009.) действительно не похожа на большинство публикаций о Великой Отечественной войне. В принятом в СССР наименовании той войны, в самом подборе эпитетов уже содержалась идеологическая подсказка, как следует её освещать, — великий подвиг и одновременно великая трагедия советского народа. Всё, что не укладывалось в данную схему, вспоминать не следовало.

С таких позиций писали о войне генералы, историки и легион беллетристов, «разрабатывавших» военную тему. Детали, факты, эпизоды, снижающие патетику, расценивались как политическая ошибка и не проходили цензуру. Лишь содержащая окопную правду проза В. Астафьева, В. Быкова, Г. Бакланова, К. Воробьева, В. Некрасова, еще нескольких писателей предлагала не схожий с официальным, более правдивый взгляд. Воспоминания частных лиц о войне в условиях государственного книгоиздания практически не имели шансов увидеть свет.

В декабре 41-го года, восемнадцатилетним, Леонид Рабичев был мобилизован. В училище связи получил военную специальность и звание лейтенанта и с ноября 42-го года воевал в составе 31-й армии Центрального, а затем 1-го Украинского фронтов. Участвовал в освобождении Белоруссии, Восточной Пруссии, Силезии и Чехословакии, служил в Венгрии, демобилизовался в июне 1946-го. И хотя он — фронтовик, имеющий боевые награды, его военные мемуары хочется назвать мемуарами частного человека.

Книга «Война всё спишет» не содержит исторических клише, не сообразуется с пропагандистским каноном, не выражает ничьих корпоративных интересов и рассказывает вещи, которые смущают и потрясают. Без обиняков пишет Л. Рабичев о непарадной стороне войны.

Художник и писатель Михаил Рабичев родился в Москве в 1923 году. Стихи начал писать в пятнадцать лет. В 1940 году получил аттестат об окончании десятого класса и поступил в Московский юридический институт. Литературной студией там руководил Осип Максимович Брик. Осип Максимович приглашает его на литературные читки в свою квартиру в Спасопесковском переулке, знакомит с Лилей Юрьевной, Катаняном, Семеном Кирсановым, Борисом Слуцким. Кроме учившегося на четвертом курсе Бориса Слуцкого занятия студии посещает будущий писатель Дудинцев.

В ноябре 1942 года по окончании военного училища лейтенантом, командиром взвода участвует в освобождении Сычевки, Вязьмы, Ржева, Ярцева, Смоленска, Борисова, Орши, Минска, Лиды, Гродно, в боях в Восточной Пруссии, потом в составе 1-го Украинского фронта — в Силезии и Чехословакии. Награжден тремя боевыми орденами и медалями.

После войны, в 1946-1947 годах, был членом литературного объединения Московского университета, руководимого замечательным поэтом Михаилом Зенкевичем, выступал со своими стихами на литературном вечере в Союзе писателей под председательством Твардовского, в коммунистической аудитории МГУ на вечере под председательством Антокольского.

В 1951 году окончил художественное отделение Московского полиграфического института. Работал художником в области прикладной, книжной графики и прикладного искусства в мастерской промграфики КГИ МОХФ РСФСР, в издательствах «Росгизместпром», «Художественная литература», «Искусство», «Медицина», «Наука», «Присцельс», «Авваллон» и многих других.

С 1959 года посещал студию повышения квалификации при горкоме графиков Москвы, руководил которой художник, кандидат наук Элий Михайлович Белютин. С 1960 года член Союза художников СССР. График, живописец, дизайнер. Персональные выставки: 1958, 1964, 1977, 1989, 1991, 1994, 1999, 2000, 2002, 2003, 2004, 2005, 2006, 2007, 2008, 2009 годы. Участвовал в московских, всероссийских, а также в международных выставках в Берлине, Париже, Монреале, Кембридже, Варшаве, Испании. Живописные и графические работы хранятся в музеях и частных коллекциях России и многих стран мира.

С 1993 года член Союза писателей Москвы, поэт, эссеист, прозаик. Автор шестнадцати книг стихов, шести прозаических публикаций. Несколько поэтических и прозаических публикаций переведены на иностранные языки.

Предлагаем отрывки из книги «Война все спишет. Воспоминания офицера-связиста 31 армии. 1941-1945 »

«Шли ожесточенные бои на подступах к Ландсбергу и Бартенштайну…. заходит ко мне мой друг, радист, младший лейтенант Саша Котлов и говорит:

— Найди себе на два часа замену. На фольварке, всего минут двадцать ходу, собралось около ста немок. Моя команда только что вернулась оттуда. Они испуганы, но если попросишь — дают, лишь бы живыми оставили. Там и совсем молодые есть. А ты, дурак, сам себя обрек на воздержание. Я же знаю, что у тебя полгода уже не было подруги, мужик ты, в конце концов, или нет? Возьми ординарца и кого-нибудь из твоих солдат и иди! И я сдался.

Мы шли по стерне, и сердце у меня билось, и ничего уже я не понимал. Зашли в дом. Много комнат, но женщины сгрудились в одной огромной гостиной. На диванах, на креслах и на ковре на полу сидят, прижавшись друг к другу, закутанные в платки. А нас было шестеро, и Осипов, боец из моего взвода, спрашивает:

— Какую тебе?

Смотрю, из одежды торчат одни носы, из-под платков глаза, а одна, сидящая на полу, платком глаза закрыла. А мне стыдно вдвойне. Стыдно за то, что делать собираюсь, и перед своими солдатами стыдно: то ли трус, скажут, то ли импотент. И я как в омут бросился, и показываю Осипову на ту, что лицо платком закрыла.

— Ты что, лейтенант, совсем с ума, б…, сошел, может, она старуха?

Но я не меняю своего решения, и Осипов подходит к моей избраннице. Она встает, и направляется ко мне, и говорит:

— Герр лейтенант — айн! Нихт цвай! Айн! — И берет меня за руку, и ведет в пустую соседнюю комнату, и говорит тоскливо и требовательно: — Айн, айн.

А в дверях стоит мой новый ординарец Урмин и говорит:

— Давай быстрей, лейтенант, я после тебя.

И она каким-то образом понимает то, что он говорит, и делает резкий шаг вперед, прижимается ко мне, и взволнованно:

— Нихт цвай, — и сбрасывает с головы платок.

Боже мой, Господи! Юная, как облако света, чистая, благородная, и такой жест — «Благовещение» Лоренцетти, Мадонна!

— Закрой дверь и выйди, — приказываю я Урмину.

Он выходит, и лицо ее преображается, она улыбается и быстро сбрасывает с себя пальто, костюм, под костюмом несколько пар невероятных каких-то бус и золотых цепочек, а на руках золотые браслеты. Сбрасывает в одну кучу еще шесть одежд, и вот она уже раздета, и зовет меня, и вся охвачена страстью. Ее внезапное потрясение передается мне. Я бросаю в сторону портупею, наган, пояс, гимнастерку — все, все! И вот уже мы оба задыхаемся. А я оглушен.

Откуда мне счастье такое привалило, чистая, нежная, безумная, дорогая! Самая дорогая на свете! Я это произношу вслух. Наверно, она меня понимает. Какие-то необыкновенно ласковые слова. Я в ней, это бесконечно, мы уже одни на всем свете, медленно нарастают волны блаженства. Она целует мои руки, плечи, перехватывает дыхание. Боже! Какие у нее руки, какие груди, какой живот!

Что это? Мы лежим, прижавшись друг к другу. Она смеется, я целую ее всю, от ноготков до ноготков.

Нет, она не девочка, вероятно, на фронте погиб ее жених, друг, и все, что предназначала ему и берегла три долгих года войны, обрушивается на меня.

Урмин открывает дверь:

— Ты сошел с ума, лейтенант! Почему ты голый? Темнеет, оставаться опасно, одевайся!

Но я не могу оторваться от нее. Завтра напишу Степанцову рапорт, я не имею права не жениться на ней, такое не повторяется.

Я одеваюсь, а она все еще не может прийти в себя, смотрит призывно и чего-то не понимает.

Я резко захлопываю дверь.

— Лейтенант, — тоскливо говорит Урмин, — ну что тебе эта немка, разреши, я за пять минут кончу.

— Родной мой, я не могу, я дал ей слово, завтра я напишу Степанцову рапорт и женюсь на ней!

— И прямо в Смерш?

— Да куда угодно, три дня, день, а потом хоть под расстрел. Она моя. Я жизнь за нее отдам.

Урмин молчит, смотрит на меня, как на дурака.

— Ты, б…, мудак, ты не от мира сего.

В темноте возвращаемся.

В шесть утра я просыпаюсь, никому ничего не говорю. Найду ее и приведу. Нахожу дом. Двери настежь. Никого нет.

Все ушли неизвестно куда….»

«Да, это было пять месяцев назад, когда войска наши в Восточной Пруссии настигли эвакуирующееся из Гольдапа, Инстербурга и других оставляемых немецкой армией городов гражданское население. На повозках и машинах, пешком — старики, женщины, дети, большие патриархальные семьи медленно, по всем дорогам и магистралям страны уходили на запад.

Наши танкисты, пехотинцы, артиллеристы, связисты нагнали их, чтобы освободить путь, посбрасывали в кюветы на обочинах шоссе их повозки с мебелью, саквояжами, чемоданами, лошадьми, оттеснили в сторону стариков и детей и, позабыв о долге и чести и об отступающих без боя немецких подразделениях, тысячами набросились на женщин и девочек.

Женщины, матери и их дочери, лежат справа и слева вдоль шоссе, и перед каждой стоит гогочущая армада мужиков со спущенными штанами.

Обливающихся кровью и теряющих сознание оттаскивают в сторону, бросающихся на помощь им детей расстреливают. Гогот, рычание, смех, крики и стоны. А их командиры, их майоры и полковники стоят на шоссе, кто посмеивается, а кто и дирижирует, нет, скорее регулирует. Это чтобы все их солдаты без исключения поучаствовали.

Нет, не круговая порука и вовсе не месть проклятым оккупантам этот адский смертельный групповой секс…»

«Размечтался, и вдруг в распахнутые ворота входят две шестнадцатилетние девочки-немки. В глазах никакого страха, но жуткое беспокойство.

Увидели меня, подбежали и, перебивая друг друга, на немецком языке пытаются мне объяснить что-то. Хотя языка я не знаю, но слышу слова «мутер», «фатер», «брудер».

Мне становится понятно, что в обстановке панического бегства они где-то потеряли свою семью.

Мне ужасно жалко их, я понимаю, что им надо из нашего штабного двора бежать куда глаза глядят и быстрее, и я говорю им:

— Муттер, фатер, брудер — нихт! — и показываю пальцем на вторые дальние ворота — туда, мол. И подталкиваю их.

Тут они понимают меня, стремительно уходят, исчезают из поля зрения, и я с облегчением вздыхаю — хоть двух девочек спас, и направляюсь на второй этаж к своим телефонам, внимательно слежу за передвижением частей, но не проходит и двадцати минут, как до меня со двора доносятся какие-то крики, вопли, смех, мат.

Бросаюсь к окну.

На ступеньках дома стоит майор А., а два сержанта вывернули руки, согнули в три погибели тех самых двух девочек, а напротив — вся штабармейская обслуга — шофера, ординарцы, писари, посыльные.

— Николаев, Сидоров, Харитонов, Пименов… — командует майор А. — Взять девочек за руки и ноги, юбки и блузки долой! В две шеренги становись! Ремни расстегнуть, штаны и кальсоны спустить! Справа и слева, по одному, начинай!

А. командует, а по лестнице из дома бегут и подстраиваются в шеренги мои связисты, мой взвод. А две «спасенные» мной девочки лежат на древних каменных плитах, руки в тисках, рты забиты косынками, ноги раздвинуты — они уже не пытаются вырываться из рук четырех сержантов, а пятый срывает и рвет на части их блузочки, лифчики, юбки, штанишки.

Выбежали из дома мои телефонистки — смех и мат.

А шеренги не уменьшаются, поднимаются одни, спускаются другие, а вокруг мучениц уже лужи крови, а шеренгам, гоготу и мату нет конца.

Девчонки уже без сознания, а оргия продолжается.

Гордо подбоченясь, командует майор А. Но вот поднимается последний, и на два полутрупа набрасываются палачи-сержанты.

Майор А. вытаскивает из кобуры наган и стреляет в окровавленные рты мучениц, и сержанты тащат их изуродованные тела в свинарник, и голодные свиньи начинают отрывать у них уши, носы, груди, и через несколько минут от них остаются только два черепа, кости, позвонки.

Мне страшно, отвратительно.

Внезапно к горлу подкатывает тошнота, и меня выворачивает наизнанку.

Майор А. — боже, какой подлец!

Я не могу работать, выбегаю из дома, не разбирая дороги, иду куда-то, возвращаюсь, я не могу, я должен заглянуть в свинарник.

Передо мной налитые кровью свиные глаза, а среди соломы, свиного помета два черепа, челюсть, несколько позвонков и костей и два золотых крестика — две «спасенные» мной девочки…»

«Принесут ли мои воспоминания кому-то вред или пользу? Что это за двусмысленная вещь — мемуары! Искренно — да, а как насчет нравственности, а как насчет престижа государства, новейшая история которого вдруг войдет в конфликт с моими текстами? Что я делаю, какую опасную игру затеял?

Озарение приходит внезапно.

Это не игра и не самоутверждение, это совсем из других измерений, это покаяние. Как заноза, сидит это внутри не только меня, а всего моего поколения. Вероятно, и всего человечества. Это частный случай, фрагмент преступного века, и с этим, как с раскулачиванием 30-х годов, как с ГУЛАГом, как с безвинной гибелью десятков миллионов безвинных людей, как с оккупацией в 1939 году Польши, нельзя достойно жить, без этого покаяния нельзя достойно уйти из жизни. Я был командиром взвода, меня тошнило, смотрел как бы со стороны, но мои солдаты стояли в этих жутких преступных очередях, смеялись, когда надо было сгорать от стыда, и, по существу, совершали преступления против человечества.

Полковник-регулировщик? Достаточно было одной команды? Но ведь по этому же шоссе проезжал на своем «Виллисе» и командующий 3-м Белорусским фронтом маршал Черняховский. Видел, видел он все это, заходил в дома, где на постелях лежали женщины с бутылками между ногами? Достаточно было одной команды?

Так на ком же было больше вины: на солдате из шеренги, на полковнике-регулировщике, на смеющихся полковниках и генералах, на наблюдающем мне, на всех тех, кто говорил, что война все спишет?»

По этой теме нет статей.

https://www.сайт/2015-06-22/pisma_nemeckih_soldat_i_oficerov_s_vostochnogo_fronta_kak_lekarstvo_ot_fyurerov

«Солдаты Красной армии стреляли, даже сгорая заживо»

Письма немецких солдат и офицеров с Восточного фронта как лекарство от фюреров

22 июня в нашей стране – сакральный, священный день. Начало Великой войны – это начало пути к великой Победе. Более массового подвига история не знает. Но и более кровавого, дорогого по своей цене – возможно, тоже (мы уже публиковали жуткие страницы из Алеся Адамовича и Даниила Гранина, потрясающие откровенностью фронтовика Николая Никулина, отрывки из Виктора Астафьева «Прокляты и убиты»). Вместе с тем, рядом с бесчеловечностью торжествовали воинская выучка, отвага и самопожертвование, благодаря которым исход битвы народов был предрешен в самые первые ее часы. Об этом говорят фрагменты писем и донесений солдат и офицеров германских вооруженных сил с Восточного фронта.

«Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть»

«Мой командир был в два раза старше меня, и ему уже приходилось сражаться с русскими под Нарвой в 1917 году, когда он был в звании лейтенанта. "Здесь, на этих бескрайних просторах, мы найдем свою смерть, как Наполеон", - не скрывал он пессимизма... – Менде, запомните этот час, он знаменует конец прежней Германии"» (Эрих Менде, обер-лейтенант 8-й силезской пехотной дивизии о разговоре, состоявшемся в последние мирные минуты 22 июня 1941 года).

«Когда мы вступили в первый бой с русскими, они нас явно не ожидали, но и неподготовленными их никак нельзя было назвать» (Альфред Дюрвангер, лейтенант, командир противотанковой роты 28-й пехотной дивизии).

«Качественный уровень советских летчиков куда выше ожидаемого… Ожесточенное сопротивление, его массовый характер не соответствуют нашим первоначальным предположениям» (дневник Гофмана фон Вальдау, генерал-майора, начальника штаба командования Люфтваффе, 31 июня 1941 года).

«На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой"

«В самый первый день, едва только мы пошли в атаку, как один из наших застрелился из своего же оружия. Зажав винтовку между колен, он вставил ствол в рот и надавил на спуск. Так для него окончилась война и все связанные с ней ужасы» (артиллерист противотанкового орудия Иоганн Данцер, Брест, 22 июня 1941 года).

«На Восточном фронте мне повстречались люди, которых можно назвать особой расой. Уже первая атака обернулась сражением не на жизнь, а на смерть» (Ганс Беккер, танкист 12-й танковой дивизии).

«Потери жуткие, не сравнить с теми, что были во Франции… Сегодня дорога наша, завтра ее забирают русские, потом снова мы и так далее… Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы! Никогда не знаешь, что от них ожидать» (дневник солдата группы армий «Центр», 20 августа 1941 года).

«Никогда нельзя заранее сказать, что предпримет русский: как правило, он мечется из одной крайности в другую. Его натура так же необычна и сложна, как и сама эта огромная и непонятная страна... Иногда пехотные батальоны русских приходили в замешательство после первых же выстрелов, а на другой день те же подразделения дрались с фанатичной стойкостью… Русский в целом, безусловно, отличный солдат и при искусном руководстве является опасным противником» (Меллентин Фридрих фон Вильгельм, генерал-майор танковых войск, начальник штаба 48-го танкового корпуса, впоследствии начальник штаба 4-й танковой армии).

"Никого еще не видел злее этих русских. Настоящие цепные псы!"

«Во время атаки мы наткнулись на легкий русский танк Т-26, мы тут же его щелкнули прямо из 37-миллиметровки. Когда мы стали приближаться, из люка башни высунулся по пояс русский и открыл по нам стрельбу из пистолета. Вскоре выяснилось, что он был без ног, их ему оторвало, когда танк был подбит. И, невзирая на это, он палил по нам из пистолета!» (воспоминания артиллериста противотанкового орудия о первых часах войны).

«В такое просто не поверишь, пока своими глазами не увидишь. Солдаты Красной армии, даже заживо сгорая, продолжали стрелять из полыхавших домов» (из письма пехотного офицера 7-й танковой дивизии о боях в деревне у реки Лама, середина ноября 1941-го года).

«…Внутри танка лежали тела отважного экипажа, которые до этого получили лишь ранения. Глубоко потрясенные этим героизмом, мы похоронили их со всеми воинскими почестями. Они сражались до последнего дыхания, но это была лишь одна маленькая драма великой войны» (Эрхард Раус, полковник, командир кампфгруппы «Раус» о танке КВ-1, расстрелявшем и раздавившем колонну грузовиков и танков и артиллерийскую батарею немцев; в общей сложности 4 советских танкиста сдерживали продвижение боевой группы «Раус», примерно полдивизии, двое суток, 24 и 25 июня).

«17 июля 1941 года… Вечером хоронили неизвестного русского солдата [речь идет о 19-летнем старшем сержанте-артиллеристе Николае Сиротинине]. Он один стоял у пушки, долго расстреливал колонну танков и пехоту, так и погиб. Все удивлялись его храбрости... Оберст перед могилой говорил, что если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, мы завоевали бы весь мир. Три раза стреляли залпами из винтовок. Все-таки он русский, нужно ли такое преклонение?» (дневник обер-лейтенанта 4-й танковой дивизии Хенфельда).

"Если бы все солдаты фюрера дрались, как этот русский, мы завоевали бы весь мир"

«Мы почти не брали пленных, потому что русские всегда дрались до последнего солдата. Они не сдавались. Их закалку с нашей не сравнить…» (интервью военному корреспонденту Курицио Малапарте (Зуккерту) офицера танкового подразделения группы армий «Центр»).

«Русские всегда славились своим презрением к смерти; коммунистический режим еще больше развил это качество, и сейчас массированные атаки русских эффективнее, чем когда-либо раньше. Дважды предпринятая атака будет повторена в третий и четвёртый раз, невзирая на понесенные потери, причем и третья, и четвертая атаки будут проведены с прежним упрямством и хладнокровием... Они не отступали, а неудержимо устремлялись вперед» (Меллентин Фридрих фон Вильгельм, генерал-майор танковых войск, начальник штаба 48-го танкового корпуса, впоследствии начальник штаба 4-й танковой армии, участник Сталинградской и Курской битв).

«Я в такой ярости, но никогда еще не был столь беспомощен»

В свою очередь, Красная Армия и жители оккупированных территорий столкнулись в начале войны с хорошо подготовленным – и психологически тоже – захватчиком.

«25 августа. Мы бросаем ручные гранаты в жилые дома. Дома очень быстро горят. Огонь перебрасывается на другие избы. Красивое зрелище! Люди плачут, а мы смеемся над слезами. Мы сожгли уже таким образом деревень десять (дневник обер-ефрейтора Иоганнеса Гердера). «29 сентября 1941. ...Фельдфебель стрелял каждой в голову. Одна женщина умоляла, чтобы ей сохранили жизнь, но и ее убили. Я удивляюсь самому себе – я могу совершенно спокойно смотреть на эти вещи... Не изменяя выражения лица, я глядел, как фельдфебель расстреливал русских женщин. Я даже испытывал при этом некоторое удовольствие...» (дневник унтер-офицера 35-го стрелкового полка Гейнца Клина).

«Я, Генрих Тивель, поставил себе целью истребить за эту войну 250 русских, евреев, украинцев, всех без разбора. Если каждый солдат убьет столько же, мы истребим Россию в один месяц, все достанется нам, немцам. Я, следуя призыву фюрера, призываю к этой цели всех немцев...» (блокнот солдата, 29 октября 1941 года).

"Я могу совершенно спокойно смотреть на эти вещи. Даже испытываю при этом некоторое удовольствие"

Настроение немецкого солдата, как хребет зверю, переломила Сталинградская битва: общие потери врага убитыми, ранеными, пленными и пропавшими без вести составили около 1,5 млн человек. Самоуверенное вероломство сменилось отчаянием, схожим с тем, что сопровождали Красную Армию в первые месяцы боев. Когда в Берлине вздумали в пропагандистских целях напечатать письма со сталинградского фронта, выяснилось, что из семи мешков корреспонденции только 2% содержат одобрительные высказывания о войне, в 60% писем солдаты, призванные воевать, бойню отвергали. В окопах Сталинграда немецкий солдат, очень часто ненадолго, незадолго до смерти, возвращался из состояния зомби в сознательное, человеческое. Можно сказать, война как противостояние равновеликих войск была закончена здесь, в Сталинграде – прежде всего потому, что здесь, на Волге, рухнули столпы солдатской веры в непогрешимость и всемогущество фюрера. Так – в этом справедливость истории – случается практически с каждым фюрером.

«С сегодняшнего утра я знаю, что нас ждет, и мне стало легче, поэтому и тебя я хочу освободить от мук неизвестности. Когда я увидел карту, я пришел в ужас. Мы совершенно покинуты без всякой помощи извне. Гитлер нас бросил в окружении. И письмо это будет отправлено в том случае, если наш аэродром еще не захвачен».

«На родине кое-кто станет потирать руки – удалось сохранить свои теплые местечки, да в газетах появятся патетические слова, обведенные черной рамкой: вечная память героям. Но ты не дай себя этим одурачить. Я в такой ярости, что, кажется, все бы уничтожил вокруг, но никогда я еще не был столь беспомощен».

«Люди подыхают от голода, лютого холода, смерть здесь просто биологический факт, как еда и питье. Они мрут, как мухи, и никто не заботится о них, и никто их не хоронит. Без рук, без ног, без глаз, с развороченными животами они валяются повсюду. Об этом надо сделать фильм, чтобы навсегда уничтожить легенду «о прекрасной смерти». Это просто скотское издыхание, но когда-нибудь оно будет поднято на гранитные пьедесталы и облагорожено в виде «умирающих воинов» с перевязанными бинтом головами и руками.

"Напишут романы, зазвучат гимны и песнопения. В церквах отслужат мессу. Но с меня довольно"

Напишут романы, зазвучат гимны и песнопения. В церквах отслужат мессу. Но с меня довольно, я не хочу, чтобы мои кости гнили в братской могиле. Не удивляйтесь, если некоторое время от меня не будет никаких известий, потому что я твердо решил стать хозяином собственной судьбы».

«Ну вот, теперь ты знаешь, что я не вернусь. Пожалуйста, сообщи об этом нашим родителям как можно осторожнее. Я в тяжелом смятении. Прежде я верил и поэтому был сильным, а теперь я ни во что не верю и очень слаб. Я многого не знаю из того, что здесь происходит, но и то малое, в чем я должен участвовать, – это уже так много, что мне не справиться. Нет, меня никто не убедит, что здесь погибают со словами «Германия» или «Хайль Гитлер». Да, здесь умирают, этого никто не станет отрицать, но свои последние слова умирающие обращают к матери или к тому, кого любят больше всего, или это просто крик о помощи. Я видел сотни умирающих, многие из них, как я, состояли в гитлерюгенд, но, если они еще могли кричать, это были крики о помощи, или они звали кого-то, кто не мог им помочь».

«Я искал Бога в каждой воронке, в каждом разрушенном доме, в каждом углу, у каждого товарища, когда я лежал в своем окопе, искал и на небе. Но Бог не показывался, хотя сердце мое взывало к нему. Дома были разрушены, товарищи храбры или трусливы, как я, на земле голод и смерть, а с неба бомбы и огонь, только Бога не было нигде. Нет, отец, Бога не существует, или он есть лишь у вас, в ваших псалмах и молитвах, в проповедях священников и пасторов, в звоне колоколов, в запахе ладана, но в Сталинграде его нет… Я не верю больше в доброту Бога, иначе он никогда не допустил бы такой страшной несправедливости. Я больше не верю в это, ибо Бог прояснил бы головы людей, которые начали эту войну, а сами на трех языках твердили о мире. Я больше не верю в Бога, он предал нас, и теперь сама смотри, как тебе быть с твоей верой».

"Десять лет назад речь шла о бюллетенях для голосования, теперь за это надо расплачиваться такой «мелочью», как жизнь"

«Для каждого разумного человека в Германии придет время, когда он проклянет безумие этой войны, и ты поймешь, какими пустыми были твои слова о знамени, с которым я должен победить. Нет никакой победы, господин генерал, существуют только знамена и люди, которые гибнут, а в конце уже не будет ни знамен, ни людей. Сталинград – не военная необходимость, а политическое безумие. И в этом эксперименте ваш сын, господин генерал, участвовать не будет! Вы преграждаете ему путь в жизнь, но он выберет себе другой путь – в противоположном направлении, который тоже ведет в жизнь, но по другую сторону фронта. Думайте о ваших словах, я надеюсь, что, когда все рухнет, вы вспомните о знамени и постоите за него».

«Освобождение народов, что за ерунда! Народы останутся теми же, меняться будет только власть, а те, кто стоит в стороне, снова и снова будут утверждать, что народ надо от нее освободить. В 32-м еще можно было что-то сделать, вы это прекрасно знаете. И то, что момент был упущен, тоже знаете. Десять лет назад речь шла о бюллетенях для голосования, а теперь за это надо расплачиваться такой «мелочью», как жизнь».